— Благодарю вас, — ответил я холодно, — я и так счастлив.

Эта сцена тянулась значительную часть ночи. Наши позы и жесты имитировали любовь, а в душе моей поднималась против нее волна безотчетной и дикой злобы. Но это не помешало нам расстаться нежно, обменявшись поцелуем.

Я давал себе клятву не ходить к ней больше и тем не менее бывал у нее часто за время отсутствия Одиль. Миза обладала невероятной смелостью и отдавалась мне в гостиной своих родителей, куда ежеминутно могла войти горничная. Я оставался с ней до двух или трех часов утра. Почти всегда я был молчалив.

— О чем вы думаете? — спрашивала она меня беспрестанно, стараясь мило улыбаться.

Я думал: «Как она обманула доверие Одиль» — и отвечал ей:

— О вас.

Теперь, вспоминая обо всем этом совершенно спокойно, я вижу, что Миза не была дурной женщиной, но в то время я обходился с ней жестоко.

XVI

Наконец, Одиль вернулась.

Я пошел вечером встречать ее на вокзал. Я дал себе слово ничего ей не говорить. Я отлично знал, какой у нас мог выйти разговор. Я стал бы упрекать ее, она бы отрицала. Я стал бы передавать ей то, что сообщила мне Миза, она бы объявила, что Миза лжет, а я был бы убежден, что Миза сказала правду. Все это ни к чему бы не привело.

Шагая по перрону среди запахов угля и машинного масла, мимо незнакомых, чужих людей, я повторял про себя:

«Если я могу быть счастлив только подле нее, если я знаю, что не порву с ней, то лучше отдаться радости встречи и избегать всяких объяснений, чтобы не раздражать ее».

Потом, в другие минуты, я говорил себе:

«Какая трусость! Ведь достаточно недели энергичной борьбы, и я заставлю ее измениться или сам привыкну обходиться без нее».

Железнодорожный служащий вывесил плакат с надписью: «Скорый из Бреста». Я остановился.

«В конце концов, — рассуждал я сам с собой, — это невероятно глупо. Предположим, что в мае девятьсот девятого года ты остановился бы в другой гостинице. Никогда в жизни ты не узнал бы о существовании Одиль Мале. И все-таки ты бы жил, ты был бы счастлив. Почему же не начать сначала, вот с этого самого момента, не убедить себя в том, что ее не существует?»

Тут я увидел вдалеке огни паровоза и змею извивающегося поезда, который приближался к нам. Все вдруг показалось мне нереальным. Я даже не мог представить себе лицо Одиль. Я медленно подвигался вдоль поезда. Головы высовывались из окон. Мужчины соскакивали с подножек, прежде чем поезд остановился. Потом образовалась движущаяся толпа. Носильщики катили тележки с багажом. Вдруг я узнал издали силуэт Одиль, и через несколько секунд она очутилась возле меня, сопровождаемая носильщиком, который тащил ее серый сак. Она хорошо выглядела и была весела.

Усаживаясь в карету, она сказала мне:

— Дикки, мы остановимся, чтобы купить шампанского и икры; мы устроим маленький ужин, как тогда… помнишь?.. когда мы вернулись из свадебного путешествия.

Это может показаться вам верхом лицемерия, но надо знать Одиль, чтобы судить ее. Без сомнения, она насладилась вполне и без оглядки несколькими днями, проведенными в обществе Франсуа; теперь же она готова была находить радость и в настоящей минуте, и ей хотелось сделать для меня эту минуту настолько прекрасной, насколько она была в силах. Она увидела, что я был мрачен и не улыбался ей. Тогда она спросила с отчаянием в голосе:

— В чем дело, Дикки? Что еще случилось?

Мои обеты молчания никогда не были прочны; всегда я разоблачал перед ней мысли, которые предпочел бы скрыть.