XVII

Подозрения, раз они уже засели в мозгу, взрываются и разрушают любовь не сразу, а последовательными небольшими разрядами, подобно минам, заложенным цепью. В вечер возвращения Одиль ее милая приветливость, ее находчивость и удовольствие снова видеть ее, могли на время отодвинуть катастрофу. Но, начиная с этого момента, мы оба знали, что живем в минированной зоне и что не сегодня-завтра все взлетит на воздух.

Даже в минуты наибольшей нежности я уже не мог разговаривать с Одиль иначе как с некоторым, едва уловимым оттенком горечи. В самых обычных моих фразах проскальзывали, подобно теням от далеких туч, невысказанные упреки. Оптимистическое и жизнерадостное настроение первых месяцев нашего брака сменилось у меня исполненным меланхолии пессимизмом. В природе, которую я так полюбил с тех пор, как Одиль открыла ее мне, я улавливал теперь одни лишь минорные и грустные мотивы. Даже сама красота Одиль уже не была совершенной; случалось, что я замечал в чертах ее лица как бы печать лживости и притворства.

Но это было мимолетное ощущение; не проходило и пяти минут, как я находил все тот же ясный лоб, те же невинные глаза, и снова любил ее.

В начале августа мы поехали в Гандумас. Уединение, отрезанность от мира, полное отсутствие писем и телефонных звонков подействовали на меня успокоительно и дали мне несколько недель относительного отдыха. Деревья, залитые солнцем луга, крутые склоны, поросшие соснами, имели огромную власть над Одиль. Природа доставляла ей почти чувственное наслаждение, и она бессознательно переносила его на того, кто был ее спутником, даже если этим спутником был я. Уединение вдвоем, когда оно не длится до пресыщения и скуки, способствует медленному подъему и нарастанию чувств, которое сближает тех, кто совместно переживает его. «В сущности, — говорила себе Одиль, — он милый…» И я давно уже не был так близок с ней.

Особенно запомнился мне один вечер. Мы сидели одни на террасе, откуда открывался широкий вид на холмы и леса. Я как сейчас ясно вижу заросли вереска на противоположном склоне. Солнце садилось. Было очень тихо, очень спокойно. Все события, возможные в человеческой жизни, казались мелкими и ничтожными.

В этот вечер я наговорил Одиль тысячу нежных и кротких вещей. Но я говорил их (и это любопытно), как человек уже примирившийся с неизбежностью потерять ее.

— Как прекрасна могла бы быть наша жизнь, Одиль… Я так любил тебя… Помнишь Флоренцию и то время, когда я не мог ни минуты пробыть, не взглянув на тебя?.. Я и теперь почти такой же, родная…

— Мне приятно, что ты так говоришь, Дикки… Я тоже нежно любила тебя. Боже мой! Как я верила в тебя… Я говорила маме: «Я нашла человека, который удержит меня навсегда». А потом я разочаровалась…

— Это потому, что с моей стороны… Почему ты не говорила мне?

— Ты знаешь сам, Дикки… Потому, что это было невозможно. Потому, что ты возвел меня на пьедестал. Видишь, Дикки, твоя главная вина в том, что ты слишком много требуешь от женщин. Ты слишком многого ждешь от них. Они не могут… Но все-таки мне приятно думать, что ты будешь жалеть обо мне, когда меня здесь не будет…

Она сказала эту фразу скорбным пророческим тоном, который произвел на меня глубокое впечатление.

— Но ты всегда останешься здесь.