— Хочешь, я куплю тебе?

Она посмотрела на меня с большой грустью и нежностью.

— Какой ты милый! — сказала она. — Да, я очень хочу; это будет последний подарок от тебя.

Мы вошли, и я купил ей две карты; она позвала такси, чтобы отвезти их, и, сняв перчатку, протянула мне руку для поцелуя. Потом она сказала:

— Спасибо за все…

И вошла в каретку такси не оглядываясь.

XX

В великом одиночестве, в которое я погрузился после разлуки с Одиль, моя семья оказывала мне очень слабую поддержку. Мать в глубине души была даже рада тому, что я избавился от Одиль. Она не говорила этого, потому что видела, как я страдал, а также потому, что у нас вообще не принято много разговаривать о таких вещах, но я чувствовал ее отношение, и мне тяжело было бы изливать перед ней свою душу.

Отец мой был сильно болен; он перенес удар, после которого у него остались паралич левой руки и легкое искривление рта, несколько искажавшее его красивое лицо. Он знал, что приговорен к смерти, и сделался очень молчалив и очень серьезен. Я не хотел больше ходить к тете Коре, обеды которой вызывали у меня слишком много печальных воспоминаний.

Единственный человек, с которым я мог встречаться в этот период без особенного отвращения и скуки, была моя кузина Рене. Я увиделся как-то с ней в доме моих родителей. Она проявила много такта и не заикнулась ни словом о моем разводе. Она много работала и теперь готовилась к экзаменам на ученую степень. Говорили, что она отказывалась от замужества. Ее разговоры, очень содержательные и интересные, впервые оторвали меня от бесконечного анализа сложных проблем личной жизни, поглощавших все мое внимание. Она посвятила свою жизнь научным изысканиям, определенному ремеслу. Казалось, она была спокойна и довольна. Но возможно ли было совершенно отказаться от любви? Что касается меня, то я еще не представлял себе в то время, какое можно сделать употребление из моей жизни, если не сложить ее к ногам какой-нибудь Одиль, тем не менее присутствие Рене действовало на меня умиротворяюще. Я предложил ей позавтракать вместе в ресторане, она согласилась, и мы стали встречаться часто. После нескольких встреч мы так сблизились, что я заговорил с ней об Одиль с большой искренностью, стараясь объяснить, что я в ней любил. Она спросила меня:

— Ты женишься еще раз после того, как кончатся все формальности развода?

— Никогда, — ответил я ей. — А ты? Ты никогда не думала о замужестве?

— Нет, — сказала она, — теперь у меня есть дело; оно заполняет мою жизнь, я независима; и потом, ни разу в жизни я не встретила мужчины, который бы мне понравился.

— А все твои врачи?

— Ну, это товарищи.

В конце февраля я решил провести несколько дней в горах, но был вызван оттуда телеграммой, так как с отцом случился новый удар. Я вернулся и нашел его умирающим. Мать ухаживала за ним с изумительным самоотвержением. Я вспоминаю: последнюю ночь, когда он уже потерял сознание, она стояла подле его безжизненного тела, отирала холодный пот с его лба, смачивала водой его жалкий искривленный рот, и я был почти изумлен той ясностью, которую она сохраняла в своем безграничном горе, и подумал, что этим спокойствием она обязана чувству удовлетворения от всей своей жизни.

Жизнь, подобная той, которую прожили мои родители, казалась мне очень красивой, и в то же время я почти не мог понять ее. Моя мать совершенно не гонялась за удовольствиями, которых искали Одиль и большинство известных мне молодых женщин. С ранней молодости она отказалась от всего романтического, от всяких перемен в своей жизни. Теперь она получала заслуженную награду.

С горечью обращался я к своей собственной жизни; было приятно представлять себе в конце этого тяжелого пути Одиль, сидящую подле меня, отирающую мне лоб, уже смоченный предсмертным потом, Одиль седовласую, умиротворенную годами и давно уже пережившую бурные порывы своей молодости.