— Что за странная идея! У меня нет ни малейшей охоты еще раз выходить замуж. Жак тоже не желает нового брака. Зачем же нам разводиться? Кроме того, нас связывают материальные интересы. Наши марракешские земли были куплены на мое приданое, но Жак их эксплуатировал, он повысил их ценность… И потом, я с большим удовольствием встречаюсь с Жаком… Все это сложнее, чем вы думаете, милая Изабелла.

После этого она стала рассказывать мне о своем марокканском дворце, о своих черных слугах, о домике в Фонтенбло. «Как странно, — думала я, — она говорит, что презирает эту роскошь, что ее подлинная жизнь в чем-то другом, и в то же время не может удержаться, чтобы не расхваливать своих владений… А может быть Филиппу как раз нравится в ней эта детская радость, с какой она играет вещами… Но все-таки забавно наблюдать разницу в тоне между ее лирическими монологами перед мужчиной и этим перечислением своего имущества перед женщиной».

Когда я уходила, она сказала мне со смехом:

— Я, наверно, скандализировала вас своими разговорами, потому что вы недавно замужем и потому что вы влюблены. Это симпатично. Но не драматизируйте… Филипп очень любит вас. Он всегда говорит мне о вас так мило.

Выслушивать утешения Соланж относительно моей семейной жизни и чувств ко мне Филиппа — это было уже слишком. Она сказала мне: «До скорого свидания, приходите еще как-нибудь». Но я больше не была у нее.

XV

Через несколько недель после этого визита я захворала. У меня был кашель, сильный озноб. Филипп провел весь вечер около моей постели. Полутьма, а может быть и лихорадочное состояние, придали мне смелости. Я стала говорить мужу о переменах, которые замечала в нем.

— Ты сам ведь не можешь видеть себя, Филипп, но то, что вижу я, просто невероятно… Даже то, что ты говоришь… Вчера вечером, когда ты спорил с Морисом де Тианж, меня поразило это; в твоих суждениях звучала такая суровость…

— Боже мой! Какое значение ты придаешь каждому моему слову, бедная моя Изабелла; гораздо больше, чем я сам, уверяю тебя. Ну что же такого страшного я сказал вчера вечером?

— Мне всегда нравились твои взгляды на лояльность, на святость клятвы, на соблюдение договоров, но на этот раз, если припомнишь, как раз Морис поддерживал эти положения, а ты, напротив, говорил, что жизнь слишком коротка, что люди — это жалкие существа, у которых так мало возможностей быть счастливыми, что они должны хвататься за них с жадностью… и тогда, Филипп… — говоря это, я отвернулась и не смотрела на него —…тогда мне показалось, что ты говоришь для Соланж, которая слушала тебя.

Филипп засмеялся и взял меня за руку.

— Какой у тебя жар, — сказал он, — и какое пылкое воображение! Нет, ты ошибаешься, я говорил не ради Соланж. То, что я говорил, очень верно. Мы почти всегда соединяемся друг с другом, не отдавая себе отчета в том, что делаем. Потом мы хотим быть честными; мы не хотим причинять боль человеку, которого любим; во имя каких-то неопределенных мотивов мы отказываем себе в известных радостях, о чем впоследствии сожалеем. Я говорил, что в этой нашей добропорядочности есть что-то трусливое, что почти всегда мы сердимся на тех, кто заставил нас отказаться от самих себя, и что, в общем, было бы лучше и для них и для нас иметь мужество сознаться открыто в наших чувствах и взглянуть жизни прямо в лицо.

— Но ты, Филипп, ты сам сожалеешь о чем-нибудь в настоящую минуту?

— Вечно ты сводишь к нам двоим все общие вопросы. Нет, я ни о чем не жалею; я очень люблю тебя, я совершенно счастлив с тобой; но я был бы еще счастливее, если б ты не была так ревнива.