Когда Богачев проснулся, койка Струмилина была уже пуста.

– Геворк Аркадьевич, – спросил Богачев штурмана Аветисяна, – а командир где?

Аветисян завязывал узел нового галстука, купленного Володей Пьянковым в Диксоне за баснословную сумму – два рубля девяносто копеек. Он завязывал галстук уже в десятый раз, стараясь сделать так, чтобы на узелке обязательно получился красный цветок. Поэтому он ответил не сразу, а лишь после того, как убедился, что и одиннадцатая его попытка оказалась тщетной.

– Командир уехал на собачках.

– Жаль.

– Что?

– Жаль, говорю, не знал, я бы с ним поехал.

Богачев выскочил из-под одеяла и начал делать зарядку, подойдя ближе к открытой форточке, из которой валил воздух – белый, как дым на пожаре.

– Зачем вы мучаетесь? – спросил Богачев, заметив, что Аветисян снова начал завязывать узел.

– Сколько денег человек уплатил!.. – ответил Аветисян, кивнув головой на Володю.

– Двадцать девять рублей уплатил, так уж завязать надо как следует.

– Не двадцать девять, – поправил его Богачев, – а два девяносто.

– Я мыслю двумя категориями: дореформенной и пореформенной.

– Но тем не менее галстук вы завязываете неправильно.

– Что говорите?! – рассердился Аветисян. – Стильно завязываю, как надо завязываю!

– Володя, – попросил Богачев Пьянкова, – пусть Геворк Аркадьевич разрешит мне завязать.

– Я сейчас этот проклятый галстук, – сказал Володя, – пущу на ветошь. Аветисян меня с ним изводит, спать не дает, теперь ты. Вам этот галстук, как быкам красная тряпка.

– Не считаете ли вы себя тореадором? – спросил Аветисян.

– Нет. Я считаю себя идиотом. Струмилин делал мне выговоры в течение полугода из-за того, что у меня стертый галстук. Так вот я решил ублажить командира.

Ей-богу, Геворк, дайте ему галстук.

Богачев сразу же завязал галстук так, как хотел Аветисян. Тот придирчиво осмотрел работу, покачал головой, пощелкал языком и, чтобы скрыть зависть, сказал неопределенно:

– В Париже это делают лучше, но… и так стильно.

Богачев засмеялся и, взяв полотенце и зубную щетку, ушел умываться. Он вернулся минут через десять и, причесываясь перед зеркалом, укретшенным на стене между окнами, сказал:

– Я бы с тем человеком, который изобрел слово "стиляга", маленько побоксировал.

– Вы меня радуете, Паша, – сказал Аветисян, – ваша непосредственность граничит с детским визгом на лужайке.

– Это не детский визг на лужайке, Геворк Аркадьевич. Слово "стиляга" производное от слова "стиль". Стиль барокко, например. Смешно, если бы про итальянских архитекторов эпохи Возрождения говорили – "стиляги", а? Кого у нас называли стилягами? Тех, кто хорошо и модно одевался. Какой-нибудь идиот, надев широкие брюки, считал себя настоящим советским человеком, а тех, кто носит пиджак с разрезом, – чуть ли не контрреволюционерами. Горький писал, что наши люди должны быть одеты красиво; кажется, он писал, что мы должны прогнать серый цвет из одежды.

– Да, но я люблю серый цвет, – высунув голову из-под подушки, сказал бортрадист Наум Брок.

Все засмеялись. Засмеялся и Богачев, хотя несколько позже остальных.

– А у нас дяди из местной промышленности решили всех одеть стариками и старухами. А тех, кто не хочет одеваться по-стариковски, клеймят и называют стилягами. Чушь какая! Вот молодежь и стала бросаться в другую крайность.

– Сказал старик Богачев, – добавил Геворк Аркадьевич.

– А как ты относишься к фарцовщикам, которые перекупают у иностранцев пиджаки? – спросил Наум.