— Если не возражаете, приступим сразу к делу, Робино, — сказал седой. В голосе его я не услышал никакой агрессивности. — Работы по воздействию на облака временно сворачиваются. Теоретические изыскания никто отменять не намерен, но полеты, скорее всего на год-два откладываются. Сидеть вам на базе нет смысла. Согласны?

— У меня такое впечатление, что мое согласие вас не очень интересует, и потом — это очевидно — двух мнений тут быть не может, — сказал я.

— Рад, кажется, вы меня понимаете с полуслова. Возвращаться под знамена Дмитрия Васильевича, мне кажется, тоже нет смысла: его люди будут думать, считать, писать, словом, заниматься чем угодно, кроме полетов. Мы встречались с Генеральным, у него освободилась должность шеф-пилота, хотели предложить вас.

— Минутку, а что с Игорем Александровичем?

— Игорь Александрович — царство небесное… Есть такой психологический постулат — храбрость формирует разумный риск. Именно — разумный. А тут летчик загнал машину на такой Мах, что аппарат разрушился в воздухе. Так вот, мы беседовали с Михаилом Ильичом, он, конечно, скорбит, что касается вас… говорит, на место шеф-пилота не поставит, считает, вы сильно оторвались от той техники, пока воздействовали на облака, с которой работает его фирма.

— Скорее всего, мне не следовало бы перебивать вас. Извините. К Михаилу Ильичу возвращаться я не намерен, даже если он меня попросит. Желаете знать почему? Извольте. По-человечески он мне не нравится. И дальше, пожалуй, можно не продолжать. А коль вы так заинтересованы в моем трудоустройстве, что ведете переговоры за моей спиной и располагаете возможностями принуждать людей подчиняться своим пожеланиям, то не пойдете ли вы мне навстречу?

— В чем именно? — опросил седой.

— Запихните меня начлетом в аэроклуб, куда-нибудь в Кашин, во Владимир, в Кимры… не знаю, где сегодня есть еще действующие аэроклубы. Уберите меня с собственных глаз долой, а я дам расписку о неразглашении и буду молчать до конца моих дней. Аэроклуб, мне кажется подойдет и для вашей службы и для меня лично.

— Любопытно. Но почему все-таки столь резкий разворот именно на аэроклуб?

— Мне не так просто объяснить, что чувствует человек в полете, когда он укупорен в противоперегрузочный костюм, когда вынужден глядеть на небо сквозь щиток гермошлема и бронированное лобовое стекло фонаря. Привыкнуть к этому можно, человек — скотина высочайшей приспособляемости, но полюбить такое, извиняюсь, полюбить, на мой взгляд, невозможно. Вот тут мы время от времени отрывались и пилотировали на спортивной машинке, для души летали, только в эти вот дни я и чувствовал себя самим собой. Думаю, что работая в аэроклубе, живя вне столицы с ее соблазнами, я буду доступнее для вашего контроля.

— Подумаем, — сказал седой и неожиданно: — Считай официальную часть общения, Максим, законченной. Ты что, на самом деле меня не узнал?

Конечно, я на самом деле не узнал его. Против света, не видя толком лица, только седую резко очерченную голову, как я мог признать в человеке Валеруса? Да и лет прошло порядочно… Только теперь, когда он пересел на диван, я смог разглядеть его густо загорелое лицо, увидел морщины и шрам во всю щеку… Не-е-т, не только в освещении было дело, передо мной сидел другой человек.

— Знаю, ты не станешь меня ни о чем расспрашивать, — говорил он, — мы, старик, бдительные, на всю жизнь выученные! Но ведь ты просто умираешь от любопытства, кем все-таки стал твой бывший сосед Валерус, почему уцелел в предвоенной мясорубке и не исчез в войну, где я сейчас… Правильно я толкую или нет?!

— Отчасти правильно.

— Времена меняются, Максим, и мы меняемся вместе с ними — это не новое изречение, но весьма мудрое, оно не стареет.