— Мама, — послышалось сзади.

Мы обернулись.

Нашему взору предстал Бернард в полном футбольном облачении. Впрочем, не совсем; он стоял в носках — плотных шерстяных носках футболиста. Новенькие бутсы, сверкающие наклейками против скольжения, парень держал в руках. В этом странном освещении Бернард казался еще выше. Он утратил привычный облик, словно родился для какой-то новой жизни, о которой прежде и не мечтал.

— Полная экипировка футболиста. Тренер Винго принес.

— Боже милостивый, — только и смогла вымолвить потрясенная Сьюзен.

— Мам, тебе что, не нравится? Тогда исполняй привычный репертуар. Скажи, что я в этом не смотрюсь. Кстати, все подходит, кроме шлема, но тренер Винго пообещал, что шлем подгонит.

— Доктор Лоуэнстайн, хочу представить вам вашего сына, отважного нападающего Бернарда. Его называют «Игроком с берегов Миссисипи» за то, что его длинные передачи всегда непредсказуемы. Он обожает нижние подачи и предпочитает сражаться на своей территории.

— Если отец увидит тебя в этом наряде, он сразу же со мной разведется, — заключила мать нападающего Бернарда. — Сынок, ты должен дать мне слово, что никогда не покажешься в этой форме перед отцом.

— Но, мам, тебе-то она как? Как я смотрюсь?

— Непривычно, — засмеялась она.

— Показ окончен, — вмешался я. — Бернард, иди переоденься к ужину. Еще каких-нибудь сорок минут, и мы будем пировать как короли. Кстати, ты сегодня упражнялся с гантелями?

— Нет, сэр, — ответил мальчишка, тяжело дыша от злости на мать.

— Попробуй выжать семьдесят пять фунтов. Думаю, ты вполне готов к этому.

— Да, сэр.

— И когда мы сядем за стол, называй меня просто Томом. От официальностей за ужином у меня пища не переваривается.

— Ты выглядишь очень непривычно, Бернард, — повторила Сьюзен. — Я вовсе не хотела тебя обидеть. Мне надо немного привыкнуть. Ты такой… свирепый.

— Ты считаешь меня свирепым? — обрадовался Бернард.

— Да, в тебе явно есть что-то от сильного зверя.

— Спасибо, мам, — крикнул Бернард и понесся по восточным коврам к себе в комнату.

— Порой комплименты имеют странное свойство, — задумчиво произнесла доктор Лоуэнстайн. — Налью-ка я нам чего-нибудь выпить.

Ужин проходил угрюмо, хотя поначалу все было неплохо. Бернард говорил преимущественно о спорте: о своих любимых командах и игроках. Мать недоуменно глядела на него, словно видела впервые. Она задала несколько вопросов о футболе и обнаружила такое впечатляющее невежество, что на время я даже утратил дар речи.

Я заметил, что мать и сын взаимно нервируют друг друга и рады присутствию гостя, который сглаживает напряжение. Мне оно было тягостно, и я неожиданно для себя превратился в затейника, в застольного шута, у которого по рукавам распиханы карты и на каждый миг тишины заготовлены шутки. Я ненавидел себя за эту роль, однако продолжал в том же духе. Меня самого ничто так не раздражает, как молчаливая враждебность между близкими людьми. И потому я весь вечер сыпал анекдотами, с профессионализмом хирурга нарезал барашка, наливал вино как сомелье, обученный клоунаде, и накладывал салат с небрежностью циркового жонглера. Когда подошло время десерта и я подал крем-брюле с кофе-эспрессо, собственное паясничанье выжало меня до предела. И тогда верх снова взяло привычное безмолвие матери и сына. Ложки позвякивали о края стеклянных вазочек. Других звуков не было.

— Тренер, как вы научились готовить? — наконец подал голос Бернард.