Но ситуация в Нидерландах оставалась тупиковой: Гранвелла был глух ко всем намекам и по-прежнему с улыбкой на губах контролировал совет, а Монтиньи привез из Мадрида от короля только расплывчатые заявления о добрых намерениях. Дворяне три месяца ждали, не отзовет ли король Гранвеллу, осуществляя эти намерения, но этого не произошло, и тогда, в марте 1563 года, Вильгельм, Эгмонт и Хорн направили новое письмо, жестко требуя отозвать кардинала ради пользы общества. Прошли апрель, май, июнь, а Гранвелла оставался членом Совета. В июле разразилась гроза. Принц Оранский во главе депутации рыцарей Золотого руна предъявил требование, которое фактически было ультиматумом: Гранвелла должен уйти, иначе они не смогут гарантировать порядок в Нидерландах. В это же время Штаты Брабанта (несомненно имевшие поддержку сверху) категорически отказались платить субсидии, пока Гранвелла не уйдет. Маргарита предложила отправить новое посольство к королю, но Вильгельм не пожелал даже слышать об этом, указав, что прошлое посольство не принесло никакой пользы и что он, Эгмонт и Хорн покинут Государственный совет до тех пор, пока король не сдастся. Фактически это была забастовка главных представителей исполнительной власти. Маргарита направила Филиппу письмо, в котором умоляла его отозвать Гранвеллу; сама она уже капитулировала.

Гранвелла и король по-прежнему отказывались быть запуганными, хотя в августе, когда были созваны Генеральные штаты, даже кардинал посчитал благоразумным уехать из Брюсселя по крайней мере до тех пор, пока не разъедется толпа и не закончится это возбуждение. Внезапно Эгмонт и принц Оранский одели своих слуг в серые ливреи, украшенные рисунками пурпурного цвета в виде головы шута. Эта косвенная насмешка над кардиналом, слишком косвенная, чтобы выглядеть очень убедительной для людей нашего времени, привыкших к откровенным карикатурам и оскорблениям в политике, сразу была понята народом, воспитанным в традиции косвенных насмешек и скрытых значений. Регентша сразу же пожаловалась, и принц, выражая свое удивление тем, что кто-то принял пурпурные головы шутов за кардинальские шляпы, заменил их на колчаны, полные стрел. Намек на девиз Нидерландов: стрелы означали объединившиеся вместе провинции – был ясно виден каждому умному человеку.

Тем временем во дворце Нассау, как обычно, толпились приезжавшие и уезжавшие делегаты. Дворяне-оппозиционеры обедали там, щедро орошая обед вином, и по мере того, как вечера близились к концу, языки обедавших развязывались все сильнее. Монтиньи, подробно рассказывая о своих мадридских впечатлениях, громко заявил, что ему до тошноты надоело угодливое хождение на мессы в Нидерландах.

Письма Маргариты к Филиппу становились все более настойчивыми. Даже Гранвелла был за то, чтобы отступить, хотя бы на время. И король, которому было совсем не по вкусу сдаться перед политическим шантажом, начинал понимать, что сможет выстоять, только вызвав большие неприятности. А он хотел, чтобы большие неприятности начались в удобное ему время и стали предлогом для радикальных перемен, но не желал, чтобы они случились до того, как он будет готов.

Раньше была продолжавшаяся два года игра, в которой блефовали обе стороны, игра на выжидание: надо было увидеть, насколько далеко осмелится зайти принц Оранский. Теперь было ясно, что он зайдет так далеко, как будет нужно, чтобы избавиться от Гранвеллы. Зимой он с деланой неосторожностью, прикрывавшей расчет, весело заявил Генеральным штатам Брабанта или тем их участникам, которые тогда обедали вместе с ним, что им не надо беспокоиться о том, что беспорядки в Нидерландах будут продолжаться: Гранвелла хочет восстановить спокойствие, отрубив ему голову. Это возобновление давнего обвинения вызвало у кардинала ярость, которую усиливало то, что Вильгельм озвучил его самое горячее к тому времени желание. При тогдашнем настроении в Нидерландах Вильгельму достаточно было бы сделать еще два или три замечания в таком духе – и Гранвелле пришлось бы по своей воле спасаться за пределами этой страны.