И неудобно потянулся за бутылкой коньяка.

– Не суетись, – сказал Алик. – Пить с тобой мы не будем.

– Зато я буду, – ответил Греков.

– Ради чего ты, скот, меня убивал? – подал наконец голос Смирнов.

– Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? – Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. – Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет.

Делать нечего, сели. Смирнов – в кресло, а Казарян с Аликом – на пуфики.

– Красуешься, подонок, – сказал Казарян. – Перед собой красуешься!

– А что мне остается делать? – Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. – На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Даже, если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за так я на колени ни перед кем не встану.

– А не за так встал бы? – спросил Алик.

– Обязательно и с удовольствием. Ба! – Греков энергично растер опухшие веки. – Как все хорошо было совсем недавно!

– Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? – тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя:

– Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке.

– Слабинка-то твоя в чем? – тактично допрашивал Смирнов.

– Глебушку Ферапонтова пожалел, – признался Греков.

– Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, кого ты вообще-то жалеть можешь! – ты канал основных своих поступлений пожалел, – презрительно сказал Смирнов. – Как говаривали мои клиенты, жадность фрайера сгубила.

Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался:

– И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось, вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет!

– Послушай, Влад, – начал Алик, – если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью?

– И еще как! – с тоской по недостижимому признался Греков.

– Какая же ты гнусь! – сказал Алик и встал с пуфика.

– Ну да, гнусь! – Греков тоже поднялся. – Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане. Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь!

– Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, – оценил грековский монолог Смирнов.

Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно – больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил:

– Я тебя, старичок, недооценил.