— Интуиция, — ответил Афиноген Данилов.

— Как это?

— Просто. Умение делать правильные прогнозы и принимать точные решения на основе минимальной информации… Гарантия интуиции — прочные знания и, конечно, способности… Но могут быть и другие трактовки. Собственно, почему вы меня об этом спрашиваете, Юрий Андреевич? Я, увы, не руководитель и даже не эксперт.

— А вы сами обладаете… интуицией?

— В разумных пределах, разумеется. Она есть и у животных. Правда, у многих наших начальников отсутствует. Интуицию им заменяет собачье чутье на настроение вышестоящих товарищей.

— Не надо, — попросил Юрий Андреевич.

В кабинете пахло канцелярскими принадлежностями. «Плохо проветривают комнату», — подумал Афиноген.

Кремнев невежливо отвернулся к шторам. Что–то он переживал личное, недоступное Афиногену, но блеклой рассеянной гримасой проступавшее на его суровом лице аскета.

Афиноген торопливо прикидывал, кто мог на него капнуть начальству и что вообще означает сия сцена. У себя в отделе он часто поругивал и руководство, и порядки на предприятии, и многое другое, но не со зла. Привычку к ниспровержению он принес со студенческой скамьи. Не сотвори себе кумира, говаривал его лучший друг Вячеслав Петелин, человек, боготворивший абстракции любого рода. Ныне Петелин процветал в Москве, готовился к защите диссертации и в коротеньких письмах до небес превозносил профессора Вишневского, своего научного руководителя. Если верить Славе Петелину, то профессор Вишневский был вовсе не человеком, а материализовавшейся идеей бескомпромиссной морали с уклоном в пророчество. Афиноген бывал на лекциях по теории логических структур, которые читал желтушный человечек с неотработанной дикцией и испуганно–вызывающими движениями циркового клоуна. Старичок чмокал губами, вздрагивал, поминутно произносил фразу: «Знаете ли сами, как видите», и с нескрываемым страхом оглядывался на проекционный экран за спиной. Это и был пророк и гений профессор Вишневский. Из его лекций Афиноген вынес впечатление, что нет ничего на свете нелогичней логических систем, а также отвращение к осторожной недосказанности и намекам научно–бытового свойства.

— Мне уже можно идти? — не без юмора спросил Афиноген.

— Афиноген… э-э…

— Иванович.

— Гена, ваш отдел, в котором вы работаете, систематически лихорадит. Вы, конечно, в курсе. Я хотел бы выяснить причины. Поэтому вызываю для таких вот приватных бесед почти всех сотрудников. Ваш заведующий Николай Егорович собрался на пенсию…

— Пора, — вставил Афиноген, — отдохнуть старику.

— Объясните? — встрепенулся Юрий Андреевич.

Афиноген нехотя стал объяснять, тщательно подбирая слова.

— Николай Егорович — человек прекрасных душевных качеств. Ему очень хочется, чтобы людям вокруг него было уютно и спокойно, а работа тем временем шла своим чередом, как бы по волшебству. Это странно, если учесть, что Карнаухов прошел совсем иную школу, и натаскали его по–другому. Видимо, в один прекрасный день в нем произошла здоровая отрицательная реакция на окрик, авралы и все прочее и наступило старческое умиротворение. Он ведет дело по принципу доверчивых разъяснений, по формуле: «И душа с душою говорит». И это бы ничего, можно, кабы не темп и его собственная внутренняя расхлябанность. Николай Егорович похож на генерала, который получил звание по стечению случайных обстоятельств, а начинал службу ефрейтором. Эта ефрейторская нашивка до сих пор торчит у него из–под генеральской звезды, как он ни старается прикрыться эполетами. Он как раз из тех, кто за деревьями леса не видит.