Сам Марк Волобдевский отнесся к газетной дискуссии скептически. «Воспитывать надо не статьями, а личным примером, — со свойственной ему рафинированной интеллектуальностью утверждал он. — Если на улицах грязь и разгильдяйство, а в магазинах — хамство и очереди, никакие газетные увещевания делу не помогут. Прогресс надвигается на человека с двух сторон и, не коснувшись его на публичной лекции, вполне может добить в подворотне».

В пору моего знакомства с поэтом это был высокий, розовощекий, кудрявый мужчина лет сорока, не более, в замшевой куртке и со значком румыно–советской дружбы на груди. Личная жизнь его складывалась удачно. Он собирался вскоре жениться на внучке председателя исполкома, подал документы в вечернюю школу и подумывал о переходе на профессиональную литературную работу.

— В своем творчестве, — делился Марк, — я далеко оторвался от наших современников. Нынешние поэты страдают поверхностностью и самокопанием. Тема моей музы — вся философски–социальная глубина мироощущения. Отсюда простота и изысканность формы моих стихов, которые иной раз эпатируют неподготовленную публику. У нас мало истинных ценителей поэтического слова.

Я с ним охотно соглашался, хотя знал, что он не совсем прав, а Афиноген спорил, раздражался.

— Вечно ты, Марк, путаешь божий дар с яичницей, — громыхал он. — Сегодняшней литературе не хватает ума и азарта. И тебе их не хватает. Откуда им у тебя быть? Ты же стоишь на перекрестке. Из тебя здравый смысл ветер выдул, если он у тебя имелся когда–нибудь… Все у вас есть: стили, темы, образы и прочее, и имена есть и время, — только не живое все, не дышит. Может быть, дело в том, что вы защищаете тезисы и постулаты, заученные еще в школе, а человека не знаете, живого человека с его умопомрачительными страстями. Не знаете и пытаетесь создать из стиля и тезисов. Получается иногда занимательно, но всегда мертво. Поэзия перепутала себя с философией и стала похожа на безумную женщину, которая ищет себе партнера среди манекенов в магазине готового платья…

— Бред, — кипятился поэт. — Сопли дилетанта. Мильон раз — бред!

Много раз слышал я такие и подобные им споры и всегда удивлялся: почему это люди посторонние, совсем других профессий и склонностей, психуют и выходят из себя, говоря о литературе?

Я теперь пишу, как вздумается, как рыбу спиннингом ловят, взмах за взмахом, то на мель, то в омут, авось попадется, — ни о чем не беспокоюсь: ни о редакторах, ни о наших деликатных, глубокообразованных, всезнающих, прекрасных, многодумных, художественно–литературных критиках. И так, ей–богу, хорошо и свободно себя чувствую. Что–то со мной после будет, с горемычным? Что будет со мной за это «авось» в нашем досконально изученном и расставленном по полочкам мире литературы, где даже новизна и свежесть возможны и не осуждаются лишь «от» и «до».

Афиноген Данилов познакомил меня с федулинскими парапсихологами — скорбными, исступленно жестикулирующими людьми, глядящими на окружающее со снисходительностью мудрецов, познавших некий высший итоговый смысл в системе мироздания.

Их было семеро — молодые люди и пожилая женщина Клавдия Петровна, оседлая цыганка, которая могла дать фору телепатам с мировой славой. Именно под ее взглядом исчезали в воздухе предметы, начиная со спичечных коробков, и особенно — юбилейные рубли; не прикасаясь желтыми, какими–то усатыми пальцами, она двигала по столу консервные банки и зажигала электрическую лампочку. А уж потушить на расстоянии свечку для нее было так же привычно, как для нас с вами перелистнуть страницу. Я видел эти чудеса и охотно их готов засвидетельствовать перед самим Китайгородским, хотя, знаю, он в этом вопросе непримирим и ни на какие уступки все равно не пойдет.