— Мама, ты… ты что, не поедешь туда?

— Маврик… — мать подошла к окну.

Кронго вдруг подумал — она постарела. Она постарела — но не может ощутить себя старой. Не может позволить себе этого — потому что любит Омегву.

— Мама… Но… Омегву, наверное…

— Маврик… Я… Никуда не поеду, конечно. И… вообще… ты… Вы оба — зря пришли. Это — не событие. Понимаете — не событие.

Он улетел в Берн в тот же день вечером, а через три дня был снова вызван — на этот раз короткой телеграммой. «Приезжай, мать в больнице. Жильбер».

А потом — чужое, не узнающее его лицо матери в больничной палате. Тогда, сидя на больничной табуретке, ощущая какую-то странную боязнь перед белым одеялом, стараясь не прикасаться к нему, он пытался вглядеться в мать, узнать, что же с ней, искал ее глаза. Но глаза матери, мельком встречая его взгляд, не узнавали его. Не узнавали… Хотя он видел — они полны боли. Он слышал слова, пустые слова, которые говорил кто-то сзади — кажется, врач: «Это случилось неожиданно… Считайте, что нам повезло… Карета скорой помощи… Оказалась рядом…» Считайте… Что нам… Повезло… Какая чушь… Карета скорой помощи… Только он один видит — матери сейчас очень плохо. Матери плохо.

— Мама… Мама, ты слышишь? Это я… Маврик… Мама! Мамочка, повернись… Мама? Что с тобой?

— Что? — она медленно повернула голову.

— Мама… Это я. Ты видишь меня? Это я. Я, Маврик.

— Что? А-а… — она еле заметно кивнула. — А, Маврик. Мавричек…

Он вдруг почувствовал — она сейчас умрет. Умрет.

— Мамочка… — он накрыл ее руку своей. — Мама. Что… Тебе что-нибудь хочется?

Он услышал за спиной срывающийся на визг голос Жильбера:

— Врача! Скорей врача! Сделайте что-нибудь! Сделайте же что-нибудь! Что же вы стоите! Врача!

Но этот голос метался сейчас не рядом, а где-то над ним, в стороне, он оставался где-то далеко, не попадая сюда — к нему и к матери, к тому, что было понятно только им, к окружившей их пустоте.

— Маврик… — он вдруг понял: мать сейчас пытается улыбнуться. В ее глазах появилась ясность. — Ты… будешь помнить… меня?

— Мама… Ну о чем ты говоришь?

— Маврик… помни меня… свою… ты помнишь, кого? Ну… Маврик? Маврянчик мой…

— Да, — он пересилил себя. — Помню. Белую черную ворону.

Она улыбнулась.

— Вот… именно… Белую черную ворону.

Он и не знал, что на похороны матери придет столько людей. Какие-то люди, которых он никогда не видел, стояли у дома, несли гроб… Эти люди шли и шли за катафалком. Они занимали улицы, тесной молчаливой толпой — бесконечной, уходящей вширь — стояли у могилы. Следя за толпой, занявшей почти все кладбище, он вдруг понял, зачем они пришли. Они понимали его утрату… Ему ничего не нужно было объяснять сейчас — этим глазам, этим людям… Он понял, зачем они пришли.