— Соринка попала, — сказала Арли. — Ладно, спи.

В тот вечер, вернувшись домой, Джон громким голосом позвал ее к себе. Первое, что пронеслось в голове у Арлин, было, Он знает! Кто-то донес ему! Видно, это Синтия постаралась. Теперь можно будет сбежать отсюда! Но выяснилось, что все совсем не так. Она вошла на кухню, и Джон протянул ей навстречу сжатые руки. Это был день ее рождения. Арлин совершенно о нем забыла. Ей исполнилось двадцать пять лет.

— Это мне?

— Ну а кому еще, ты думаешь? Давай-ка посмотрим, что там такое.

Он разжал пальцы, и она увидела нитку жемчуга — той мягкой белизны, какая отличает цветки камелии. Первое украшение, купленное для нее Джоном. Ждал до сегодняшнего дня. Когда ей стало наплевать.

— Надо бы почаще иметь дни рождения, — сказала Арлин.

И лишь уже перед сном, в постели, Джон признался, что это ожерелье он нашел.

— Только не обижайся, — прибавил он. — Ты же знаешь, я никогда не запоминаю ничьи даты. Зато тебе, в честь такого дня, повезло! Не каждой достанется муж, который находит драгоценности. Оно завалилось под самшитовый куст. Возможно, сто лет там пролежало.

Как будто эти жемчужины сами выросли возле их дома — посеянные в землю наподобие зерен, проросли молочно-белыми луковичками… Арлин обвила ожерелье вокруг шеи. Пусть этот безголовый Джон воображает, что оно появилось чудом, проклюнулось из земли или свалилось с неба, оброненное краснокрылым ястребом. Она позволила Джону застегнуть фермуар, хотя ожерелье было наверняка подарком от другого — мужчины, которого она любила. Впрочем, теперь это было уже не важно. Она сделала выбор и никогда в том не раскается, пусть доживет хотя бы до ста лет.

Что бы там ни случилось, ее выбор неизменно будет в пользу Сэма.

Сэм Муди был не такой, как все. Вот что чаще всего занимало его воображение: тарелки, костяшки домино, вазы, модели самолетиков, дома, сложенные из кубиков — ломкие предметы. Он проделывал тайком такое, о чем никто и не догадывался. Нарочно ломал вещи и вслушивался, как они звучат, разбиваясь на куски. Капал клеем в совершенно новые отцовские ботинки, а на клей сыпал сажу. Хранил разную мертвечину: жуков, мышей, бабочек, трупик крольчонка. Подбирал с газона воробьев, налетающих на оконные стекла и замертво падающих вниз. Наблюдал, как все это нисходит к своим конечным основам — праху или костям, а после складывал останки в картонную коробку и убирал в угол своего стенного шкафа. Прыскал вокруг материнскими духами, и к запаху тления примешивалось благоухание жасмина. По ночам, чтобы в голову, прежде чем сморит сон, не лезли страшные мысли, Сэм колол себе пальцы булавкой. Терпеть боль было легче, чем справляться со страхом.

Он мечтал увидеть во сне собаку — собаки источали надежность, как материнская рука в его руке. Он жил с предчувствием чего-то ужасного. Задумывался — а у других людей тоже так? Оно и в школе не покидало его часами, это неведомое, жуткое, наползающее нечто. Стараясь обнаружить его, Сэм рыскал по детской площадке, пока другие ребята качались на качелях или играли в мяч. И все выискивал мертвечину. Мошек, червяков, лапку бурундука, съеженную вроде шнурка, какими девочки подвязывают себе волосы. Он верил в приметы. Считал, что если с тобой случилось что-то хорошее — значит, и дальше все сложится удачно, а попадись в руки что-нибудь неживое — то, неведомо как и откуда, тебе придет конец.

Хорошее случилось внезапно. Когда он был совсем маленький, они с мамой то и дело совершали поездки по незнакомым местам. Потом какое-то время ей всегда было некогда. Теперь она опять освободилась. И вдруг, нежданно-негаданно, спросила, не против ли он на денек пропустить школу — само собой, он был ничуть не против! И вот они уже катили в Бриджпорт. Сэм надеялся, что они убегают из дому навсегда.