Тетя покачивала пистолетом и смеялась над хныкающим Фернандо.

— Мне следовало догадаться, — сказала она со зловещей ухмылкой, напугавшей меня сильнее, чем напугал бы гнев. — Но кто бы мог подумать, Люси, что у тебя такой дурной вкус? Сперва я думала про другого. Тот, по крайней мере, мужчина, а не слизняк. Он бы не скулил, а отобрал у меня пистолет… На колени, маленькая сволочь! Поползай передо мной, как собака, ведь ты не отличаешься от собаки, а потом мы вызовем констеблей.

Я не поняла, кому она это говорит. Да это и не имело значения. Моя любовь умерла, оставив по себе чувство болезненной жадности. Я не могла стоять рядом и безучастно наблюдать. Я не могла видеть, как его увозят в тюрьму, как бы его ни звали. Он не совершил никакого преступления. Моя слабость, мое малодушие толкнули меня на этот шаг.

— Нет — выдавила я. — Отпустите его. Он больше не причинит зла. Я не желаю больше видеть его. Но было бы слишком жестоко отправлять его в то место… Прошу вас, тетя…

— Хм, — произнесла тетя, задумчиво разглядывая меня. — Хорошо, как знаешь. Больше не будет ни нытья, ни жалоб? Ты будешь делать, что тебе говорят?

— Да, все, что угодно. Я так устала… замерзла…

— Прекрасно. — Тетя повернулась к Фернандо — я еще не могла называть его другим именем. — Убирайся. Убирайся из Лондона, если желаешь себе добра. Ты должен быть благодарен, что я не отдала тебя под стражу. Я все еще могу это сделать.

Он даже не взглянул на меня. Через мгновение он был далеко, еще через мгновение дверь зияла пустотой. Тетины глаза обратились на меня с видимым удовольствием.

— А теперь, — сказала она, — разберемся с тобой.

Я больше не могла говорить, мои зубы громко стучали. Я знала, что у меня за болезнь: в прошлом году в Кентербери было несколько случаев тифа. Я была рада. Теперь все двери были закрыты, и у меня был только один выход. Я могла умереть. Тетино лицо расплылось от злобного удовольствия и нависло надо мной, как широкая розовая луна. Остаток сил покинул меня, я почувствовала, что падаю, и потеряла сознание прежде, чем мое тело ударилось о жесткий холодный пол.

Я все еще была худа и бледна. Самым ужасным было то, что мне обрезали волосы. Меня остригли, потому что длинные волосы истощают тело во время болезни. Теперь на голове у меня была шапка кудрей, как у мальчишки. Клэр сказал, что это неважно, ведь на свадьбе волосы будут прикрыты фатой.

Он подчинил себе всех, включая меня. Я не могла противиться ничьей воле, мельчайшее дуновение могло меня унести куда угодно. Можно сказать, что я вышла замуж за Клэра потому, что он приказал сделать это, так же, как я ела, пила и двигалась, подобно послушной марионетке, следуя любому совету.

Я больше не боялась Клэра. Страх ушел, пока я болела, и вместе с ним исчезли и остальные чувства — любовь, печаль и ненависть, как будто все это принадлежало другой девушке, давно умершей.

Поведение Клэра во время моей болезни покорило бы сердце любой женщины, способной чувствовать. Как только я смогла принимать посетителей, он являлся каждый день. Иногда молча сидел, иногда читал вслух, иногда наигрывал тихие нежные мелодии, успокаивающие мои нервы. Он был хорошим музыкантом, о чем никогда не упоминал раньше, во время моих неумелых выступлений на арфе и пианино. Однажды, когда я уже могла выходить, я услышала его разговор с моей теткой, и он очень подействовал на меня. Тетя сомневалась, когда назначить свадьбу — я, дескать, еще слишком слаба и нездорова, только что перенесла болезнь, может, подождать еще месяц или около того…

— Ни дня, — отрезал Клэр.