Тут я сообразил, что кисти не сомкнули большие пальцы у меня на горле, как несомненно сделали бы, будь их целью удушение. Я чуть-чуть расслабился и с любопытством ждал, что они предпримут дальше.

Как видите, я уже наделил их сообразительностью и целеустремленностью.

А мои руки уже крепко стиснули ушные мочки между большим и указательным пальцами, для верности воткнули мизинцы в щеки и, обеспечив себе таким образом надежную опору, взялись за свое основное дело: прижали средние пальцы к верхним векам, безымянные — к нижним и раздвинули их.

Я испытал неожиданную боль — как оказалось, веки у меня очень распухли, а глазные яблоки приобрели особую чувствительность. Вероятно, верхняя часть моего лица либо стала жертвой очень острой аллергии, либо подверглась неоднократным ударам.

Но как я ни приказывал мысленно, чтобы мои пальцы остановились, они, игнорируя хриплый писк, который все-таки вырывался у меня из горла, продолжали свою жестокую работу.

Яркий веселый свет вонзался в глаза, терзал ретину. Потом потекли слезы. Сначала и они причиняли боль. Несколько минут я видел только их блеск и какие-то смутные желтые пятнышки.

Мало-помалу боль утихла. С помощью пальцев мои веки могли уже мигать и даже взяли на себя почти весь труд, чтобы оставаться открытыми. Мои слезы смыли клейковатые комочки, и я обрел способность видеть.

Я находился в оштукатуренной камере с оконцами, забранными решеткой. Размер ее соответствовал мексодвери, из чего я сделал вывод, что построена она техасцами для мексов.

Свет бил из моего окошка и из такого же окошка в коридоре за решетчатой дверью. В щели задувал ледяной ветер.

За ближним окошком я разглядел высокую доску с девятью русскими буквами, составляющими слова "Желтый Нож". Следовательно, я схвачен не вольными стрелками, а русскими.

И всколыхнулись жуткие воспоминания. Но я подавлял их, а мой взгляд скользил по телу, начиная от задранных ног. Мой черный зимний костюм был расстегнут от паха до шеи, обнажая голую кожу, испещренную официальными строками, которые я видел перевернутыми.

Тут я вспомнил все, а особенно — последние свои глупости. И в результате снова возжаждал умереть.

Тем не менее я обнаружил, что мои пальцы отпустили веки (и те остались полуоткрытыми без посторонней помощи), а сами поползли по моему торсу к паху, где, я интуитивно догадывался, начнут застегивать молнию.

Из этого можно было сделать только один вывод — стремление выжить вновь вступило в свои права, и это меня хотя и не ободрило, но несколько всколыхнуло. Пока мои руки занимались своим делом, я попробовал проанализировать сложившееся положение — занятие весьма неприятное.

К счастью, в таких случаях не обязательно начинать с наихудших вариантов: можно подбираться к ним постепенно, не напрягаясь. Например, когда чувствуешь себя виноватым, первая и самая здоровая реакция — переложить максимум вины на других людей.

А потому вполне естественно, что сначала я подумал об отце — не столько сердито, сколько с нежной жалостью. Сентиментально до предела.

"Бедный старый дурень, — думал я, — руководит своим театром в космосе, ни черта не знает о Терре и только лелеет идиотскую мечту о заявке, которая в один прекрасный день нас всех обогатит".

Пришло ли ему в голову, что заявка — предварительная, что страна, где она была зарегистрирована, перешла в другие руки, по меньшей мере один раз, а теперь вот и два? Что у техасцев есть миллион законов, чтобы давать по рукам дурням вроде него, если они вздумают предъявлять свои права и требовать полагающиеся им денежки? И что все население Терры без единого исключения состоит из мошенников и громил, помышляющих только о деньгах и власти, готовых при малейшем предлоге подменить законные процедуры насилием? О нет, конечно, не пришло!

Зато его осенила сверхидиотская идея послать меня, своего единственного сына, на жуткую Терру превратить заявку в наличные!

Да, надо отдать ему должное, он добился, чтобы длинноволосые сконструировали замечательный экзоскелет.