— Товарищи, — прогремел я, — мы знаем, как велик разрыв между болтовней и поступками, между словом и делом. Лишь несколько минут тому назад я позабавил вас, делая вид, будто жую головы кое-кого из великих ничтожеств Техаса. Да, это было смешно, я надеюсь. Удачный трюк, как мы говорим, а кроме того, уповаю, и пророчество того, что уже не будет трюком. Ведь какой-то час тому назад я положил ладонь на плечо президента всея Техаса Остина — и он умер. Диктатор Лонгхорн мертв! Я его съел. Это факт. Такой же факт, как смерть ребенка или раздавленный ногой таракан.

Позади меня послышались шаги, но я даже не обернулся, желая довести свою драматичную речь до конца.

— Товарищи, я наделен способностью есть, и есть, и есть, ничуть не насыщаясь, ничуть не толстея. Смерть всегда голодна. Так возьмите пример с меня. Восстаньте, крушите, пируйте! А если умрете, то просто перейдете за ограду ко мне и будете сражаться там. Значит, вы неуязвимы. Моя рука навеки простерта над вами — рука соратника, который вас любит. Пусть нашим девизом будет "Месть и Смерть"!

Мне так понравились эти слова, что я повторил их с глухой понижающейся интонацией, словно медленно гаснул свет:

— Venganza у muerte!

Я рассчитал, что пять секунд пройдут в потрясенном молчании, потом раздадутся отдельные выкрики, сливаясь в общий рев.

Из этих пяти секунд я получил три — такого потрясенного молчания, что дальше некуда.

Затем со всех сторон загремели прожекторные лучи, поражая нас пронзительным фиолетово-белым светом. Мегафоны и сирены ударили в нас слепяще-белым воем.

Их невероятный шум заглушил мерный тяжелый топот гигантских коней, которые — седло к седлу — замыкали публику с трех сторон, оставляя свободной только дорогу к Мекстауну.

Затем сидящие на этих конях техасцы в темных балахонах с капюшонами одновременно щелкнули длинными электрическими бичами. Широким полукружием вспыхнули синие искры. Мои зрители по краям толпы закричали, задергались.

Я оглянулся. Если не считать одинокой фигуры возле меня, эстрада была пуста. Шаги, которые я слышал, завершая речь, получили объяснение: это пустились наутек мои товарищи по Революции: Эль Торо, отец Франциск, Гучу, Ла Кукарача, объявившая себя моей вечной возлюбленной, и все прочие верные бойцы, чьи имена я не успел узнать.

Единственным исключением была Рейчел-Вейчел. Она сидела в кресле, скрестив руки на груди, и смотрела на меня с холодным вопросом в глазах, которого я не понял.

Значит, хоть кто-то в бегстве не обратился! Но почему она не захватила свои молниевые пистолеты или хотя бы не встала рядом со мной?

Крики и вопли позади заставили меня обернуться, и я замер на месте, с трудом поворачивая голову.

Мои зрители напали на техасцев! Они шарили по земле в поисках камней — обломков рассыпавшихся от времени надгробий — иногда находили их и швыряли во всадников. Полдесятка мексов сумели проскользнуть под бичами и теперь били лошадей по ногам и цеплялись за вдетые в стремена ноги. На моих глазах двое были с шипением рассечены пополам красным лазерным лучом. Трое мексов ухватили бич за рукоятку и дергали за него, а четвертый потянул вверх ногу всадника, сталкивая его с седла.

Да, мои зрители бросились в нападение. И с первого же взгляда мне стало ясно, что надежды на успех у них не было никакой.

Все это время хором и по отдельности мои зрители — нет, члены обезумевшей революционной толпы — выкрикивали (порой простирая ко мне руки) жуткий мелодраматичный девиз:

— Venganza у muerte!

Поверьте, каждый раз, когда я слышал эти идиотские слова, мне казалось, что меня обжигает удар бича.