Где в Мешке или Циркумлуне есть такие поверхности? На память мне пришла только одна: абстрактное панно из тонких сколов редкостного лунного мрамора. Так значит Мэррей, творец этих мозаик, решил включить меня в свой шедевр! Тщательно представив себе вид этого шедевра с позиции зрителей, я пришел к выводу, что общий эффект должен быть поразительным, хватающим за душу, даже исполненным красоты.

Но ведь меня иногда отвязывают, чтобы я мог передохнуть, утолить жажду и голод? Или же я перманентный элемент мозаики? Использовать высокоталантливого актера для подобной цели вряд ли целесообразно, каким бы великолепным ни был бы эффект. Но с другой стороны, художники и фотографы — целеустремленные невежды. Некоторые ни книг не читают, ни в театр не ходят.

Подумав о фотографах, я решил объяснить Мэррею, что моя солидография в натуральную величину, воплощающая нагую агонию, вполне может заменить меня в его мозаике, не только не в ущерб ей, но к заметной ее выгоде. Я же смогу вернуться в Сферический театр Ла Круса, где я совершенно необходим и способен воплощать мои собственные разнообразные внутренние озарения, а не ограничиваться одним-единственным, да к тому же чужим.

К этому моменту ощущение жжения поднялось выше щиколоток.

Тут в моем сумеречном сознании сложилась смутная картина: Рейчел-Вейчел и Фаннинович разглядывают меня со злорадством, и второй говорит: "Совершенно очевидно, иных способов обездвижить его не требуется." А она соглашается: "Это уж точно, Фанни. У него вид, будто его вчера приклеили ведром моментального клея."

Так значит самое хамелеонистое создание на Терре в довершение всего еще и садистка! Оставалось только надеяться, что до возвращения в Мешок я сполна расплатился с моей долговязой возлюбленной монетой, понятной женщинам. Но почему, во имя Плутона, Мэррей связал меня с такой свирепостью? Как жаль, что вторая половина моего пребывания на Терре сохранилась в памяти столь отрывочно! Видимо, приступ гравитационной болезни оказался очень тяжелым.

Теперь в моем мозгу прокручивалась кинолента: Фаннинович отчаянно дерется с Чейзом и Хаитом. Рот профессора разинут, словно он кричит на них, хотя я не слышу ни звука. Время от времени он указывает на что-то позади меня. Противники крупнее него, и все же с одним он несомненно справился бы, но вдвоем они понемногу берут верх, хотя дерутся бестолково, как пьяные. Беззвучно разбилась бутылка, расплескивая содержимое. Почему-то Фаннинович на моей стороне, и я исступленно желаю его победы. Какая-то бессмыслица.

Затем в поле зрения опять всплыла вампирски ухмыляющаяся Рейчел-Вейчел, на этот раз со своим папашей. Внезапно ко мне вернулась звуковая память — Ламар говорил:

— Не тревожься, душка, бумаги эти мы отыщем, даже если понадобится содрать с него шкуру заживо!

По непонятной причине эта кровожадность заставила меня безудержно расхохотаться. Хохот вырывался наружу придушенными и чрезвычайно болезненными всхлипываниями, но он помог мне очнуться. Я с трудом разлепил глаза.

Мое предположение подтвердилось: я был приклеен к шедевру Мэррея.

Однако что-то очень нехорошее случилось с моей памятью: его знаменитая на весь Мешок мозаика вроде была не так огромна и не таких бешеных цветов. Видимо, он ее увеличил и раскрасил семнадцатью красками разных оттенков — а ведь как художник, Мэррей предпочитал тусклые тона. И даже у самого тупого мазилки хватило бы вкуса не замазывать красками призрачные переливы лунного мрамора.

И зачем, кроме меня, Мэррей приклеил к своей переработанной мозаике множество зазубренных осколков коричневого, зеленого и прозрачного стекла, несколько поломанных стульев и столов (как ему удалось выцыганить их у музея Домашней утвари Терры, да еще с разрешением привести их в негодность?), многочисленные подушки, молниевый пистолет, абсолютно целый монокль и — распростертого на спине — Атома Билла Берлсона, мэра Далласа?

Последняя деталь разом возвратила меня к реальности.