Мне пришло в голову, что я вижу перед собой, так сказать, импровизированную скульптуру, которую с изящной двусмысленностью можно было бы назвать "Рабы поля": ведь теперь я увидел, что с вертолетов, поддерживаемые заплечными винтами, прыгают вольные стрелки, а их товарищи смыкаются вокруг толпы — и каждый из них окутан предохранительной медной сеткой. Иными словами, электронные аппараты на вертолетах создавали поле парализующей энергии, от которой моих товарищей отчасти оберегли медные (или иные) стержни внутри черных прутьев решетки над сценой. Меня же и вовсе спас мой экзоскелет, сыгравший роль клетки Фарадея.

Стрелки в черных противогазах с совиными стеклами очков тоже представляли собой великолепное зрелище: черные гиганты в сплошной мозаике оправленных в золото брильянтиков.

Вытянутые пальцы Гучу медленно сомкнулись у меня на локте.

— Пошли, Черепуша, — с трудом прохрипел он. — Давай, друг! Ты сумеешь.

— Безусловно, — согласился я, быстро оборачиваясь. Я негодовал, что мое высокохудожественное видение "Смерть созерцает свои жертвы" столь бесцеремонно прервали, но, с другой стороны, черный был отчасти прав: события развивались очень быстро. А потому я принудил себя употребить самый вежливый свой тон, когда спросил: — Но что надо суметь?

— Смыться через склад, олух беломазый! — воскликнул Гучу. Эта попытка говорить громко и торопливо вкупе с завистливой яростью из-за легкости моих движений, дорого ему обошлась — он буквально повис на мне, захлебнувшись на последних двух словах.

Поскольку его упрек был тотчас подкреплен восклицательными знаками — стуком десятка канистр, посыпавшихся на крышу нашей клетки (причем некоторые проваливались оттуда на пол), я понял, что Гучу был прав стопроцентно, а моя попытка остаться сторонним наблюдателем кризисной ситуации, была, как всегда, неуместной. (Зато какой увлекательной!)

Мы оба инстинктивно сделали глубокий вдох. Затем из канистр, одна из которых упала у самых наших ног, потекла… нет, вырвалась смоляная чернота.

Я почувствовал, что чернота пощипывает меня сквозь мешкостюм, и мгновенно плотно закрыл глаза, рот и ноздри, зажав эти последние большим и указательным пальцами, а свободной рукой ухватил Гучу и гигантскими шагами устремился к заветной цели.

Лицо и руки щипало и жгло, но не настолько, чтобы вывести меня из строя.

Какой-то еще предмет брякнулся возле нас во тьме и принялся самодовольно талдычить:

— Я шестидесятисекундная бомба. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь. Пятьдесят…

— А я, дура-бомба, девяностолетний человек с большим запасом десятилетий, — огрызнулся на нее Гучу, и за свой бесшабашный вызов был вознагражден припадком мучительного кашля.

Я продолжал двигаться вперед. К счастью, длинные сценические монологи развили у меня объем легких, редкий для Циркумлуны, что кстати очень помогло мне в бассейне губернатора (или уже президента?) Ламара.

Когда отсчет шагов показал, что значительная часть склада осталась позади, я промыл веки водой из щечной пластины и рискнул еще раз оглядеться.

Мы почти выбрались из дыма. Впереди в пяти длинных шагах от нас из какого-то люка нам махала Ла Кукарача. Из ее глаз катились слезы. Свободной ладонью она зажимала нос и рот.

Я добрался до люка. Глаза мне отчаянно резало, но я заставил их скоситься вниз и увидел круглый колодец пятиметровой глубины с железными скобами, со дна которого тревожно пялился вверх отец Франциск.

Ла Кукарача стремительно соскользнула по скобам. Я поставил ступни Гучу на третью скобу, положил его руки на верхнюю (он совсем ослеп и мучительно кашлял) и поспешил за ним.

— Закрой крышку люка! — крикнула Лапонька.

Когда я протянул руки, ослепительно алый лазерный луч с шипением промахнулся по ним, ударил в металл люка и отразился от него под прямым углом вниз.