В лунном свете виднелись белые пляшущие гребни черных волн под нами — мы летели на север над Чикагской Бухтой.

Потом у меня начался озноб, и я решил, что заболел лихорадкой. Объяснение оказалось иным. Следовало бы сообразить, что на Терре при движении к полюсам становится холоднее и холоднее, но я совсем про это забыл.

После спектаклей в Милуоки и Миннеаполисе, где мы разбили бивак в старинном отеле, стало ясно, что мне необходимо переодеться в зимнюю одежду. Я взял с Эль Торо и Эль Тасито клятву молчать, и они помогли мне принять ванну. Снять с себя мешкостюм я позволил только, когда уже лежал в горячей воде — у меня была мысль, что ее давление чуть-чуть снизит варикозность.

Когда они увидели, в каком я состоянии, Эль Торо вскричал:

— Madre de Dios!

Эль Тасито, оправдывая свое прозвище, обошелся сочувственным бурчанием.

По моим указаниям они бережно, но обильно меня намылили, обмыли и вытерли. Эль Торо хотел послать за врачом, но я напомнил ему о клятве. После того, как мои поверхности были присыпаны тальком, смазаны антисептическими обезболивающими линиментами и аккуратно забинтованы, товарищи по революции осторожно засунули меня в костюм для холодной погоды — черный, очень похожий на прежний, но более толстый и с нагревательной системой, работающей от батареек. Кроме того, снабженный капюшоном, уютно закрывающим голову, шею и подбородок. Имелись также маска и перчатки. Мексы помогли мне забраться в экзоскелет, и я лег отдохнуть.

Поблагодарив, я отослал их, но Эль Торо уговорил меня выпить глоток рома, налил стопку себе и остался.

— Что ты все-таки думаешь о Революции? — спросил он.

— Я отрабатываю билет в Амарильо-Кучильо, — ответил я. Меня совсем не тянуло обмениваться банальностями или глубокими мыслями. Я испытал большое облегчение, что избавился от дурного запаха, и поверхностные боли почти утихли, но горячая ванна совсем меня обессилила.

Он кивнул.

— Всюду вспыхивают восстания, даже на севере. Известия об Эль Эскелето опережают нас. — Однако энтузиазма в его голосе не слышалось.

— Согбенников поубивали много? — спросил я. Он поморщился.

— Ив Техасе Революция подавлена?

— Сокрушена, но не до конца. Ее не победили, ей воспрепятствовали. Техасцы замирили многих моих земляков, сократив рабочий день для киборгизированных, устраивая больше празднеств и бои быков с бесплатным ромом, кока-колой, марихуанками. Но я ведь спросил, что ты, именно ты, думаешь о нашей революции?

Тут уж я ответил:

— По-моему, она необходима, но радости она мне не доставляет.

— Comprendo, camarada, — сказал он и ушел.

В Виннипеге мы достигли области, где высокие техасцы составляют крохотную элиту — администрация, инженеры, надсмотрщики, полицейские, вольные стрелки, а кроме того, их жены и — иногда — дети. И горстка низких техасцев — исключительно озлобленные канадцы, которые еще помнят свои фамилии и пользуются ими, хотя это запрещено законом. Многочисленных поголовно киборгизированных мексов — шахтеров, батраков, лесорубов — вывезли на север вместе с их женщинами.

Наш митинг (назвать его спектаклем язык не поворачивается) был устроен в якобы атомном убежище, куда мексы проникли по короткому туннелю из одного из своих огороженных колючей проволокой поселков, и куда мы добрались по более длинному туннелю — части заброшенной канализационной системы. Мне приходилось сгибаться в нем в три погибели, и я, конечно, смахивал на неуклюжего черного жука.