– Это очень долгая история, – ответила Глэдис. – И очень загадочная. Жизнь иногда подбрасывает такие сюжеты, которые не выдумать и самому удачливому писателю.

И Глэдис Палмер посмотрела на (твоего спутника, щурясь от снега, который летел им прямо в лица.

– Сара Фергюссон была удивительно сильной и мужественной женщиной. Она была…

Но прежде чем Глэдис закончила фразу, деревья неожиданно расступились, и они вышли на широкую лесную поляну, окруженную деревьями.

Чарли поднял голову и остановился как вкопанный. На поляне, возле замерзшего пруда рукотворно‑правильной формы, в котором, как говорила Глэдис, когда‑то плавали лебеди, стояло маленькое чудо – настоящее швейцарское шале, отличающееся необычайно ухоженным видом и совершенством пропорций. Оно словно было неотъемлемой частью окружающей природы, и даже теперь, когда поляна и лес были укрыты снегом, Чарли был изумлен мастерством архитекторов и строителей, которые выбирали место, чтобы поставить здесь этот удивительный дом. Ничего подобного он не видел еще никогда в жизни – даже на картинах. Шале напоминало и бриллиант, вставленный рукой ювелира в оправу леса, и забытый храм, укрытый в чаще от нескромных взглядов посторонних, и Чарли почувствовал, как в душе у него нарастает что‑то похожее на священный трепет и благоговение. Вместе с тем ему не терпелось поскорее попасть внутрь, и он, сам того не сознавая, порывисто шагнул вперед.

Глэдис подвела его к засыпанным снегом ступеням, и Чарли был поражен, обнаружив, что они сделаны из мрамора. Опустившись на корточки, он принялся осматривать и ощупывать холодные, гладкие ступени, и Глэдис, достав из сумочки старинный медный ключ, чтобы отпереть замок, с улыбкой поглядела на него через плечо.

– Ты, наверное, мне не поверишь, – сказала она, – но этот дом построили индейцы и местные плотники. Правда, тот француз – его звали Франсуа де Пеллерен – показывал им буквально каждую мелочь и учил, как связывать бревна, как подводить фундамент и обрабатывать швы. Вот почему дом выглядит так, как будто его целиком, не разбирая, привезли из Европы.

Стоило ему только перешагнуть порог, как Чарли почувствовал себя словно в другом мире. Снаружи шале казалось не особенно большим, но потолки здесь были на удивление высокими, а комнаты – просторными и светлыми благодаря высоким французским окнам, ведущим на открытую веранду, опоясывавшую шале со всех сторон. В каждой комнате имелся мраморный очаг со сложенными внутри поленьями; паркетный пол был набран из дубовых плашек, так плотно пригнанных друг к другу; что между ними не оставалось никаких щелей; на полах лежали ковры, а по стенам были развешаны картины в золоченых рамах.

Чарли не нужно было даже закрывать глаза, чтобы представить себе толпу элегантных джентльменов и леди в шуршащих кринолинах, которые когда‑то заполняли гостиные и скользили по навощенному паркету в стремительном вальсе или кадрили. Солнце, цветы, музыка – вот о чем Чарли хотелось думать сейчас, и он почти забыл, что на дворе стоит декабрь и за стенами завывает вьюга. На мгновение он как будто вернулся в прошлое, и ему захотелось остаться там навсегда, чтобы, сидя у очага, без конца любоваться красотой дома, совершенством его пропорциональных комнат и изысканностью их убранства. Еще нигде и никогда Чарли не испытывал ничего подобного. Этот дом рождал в нем желание пробыть здесь как можно дольше, и вместе с тем он был так похож на мираж, что Чарли мог только глазеть по сторонам, торопясь насладиться всеми деталями интерьера, пока они не растаяли в пустоте.

Все здесь было совершенно, как на картинах мастеров Возрождения. Даже краски на стенах были тонко подобраны, в соответствии с назначением каждой конкретной комнаты. Например, стены столовой были маслянисто‑желтыми, как солнце; в гостиной краски были спокойными, точно цветы на тенистом лугу, а крошечная комнатка, которая, очевидно, когда‑то служила будуаром таинственной и загадочной Саре Фергюссон, была голубовато‑серой, словно теплые летние сумерки.