Сергей Иванович, сидя у окна своей комнаты, дочитывал новую книгу о школе. Дочитал и задумался. «Школьная жизнь… это сотни событий, их сложнейшие переплетения, это масса мелких движений, часто едва различимых, внешне неэффектных, казалось бы, повторяющихся, а на самом деле глубоко волнующих и захватывающих. И, конечно, нельзя представить дело так, будто каждый учитель начинает сейчас свою работу на пустом месте, сам изобретает топор и иглу, приходит из института безоружным несмышленышем, только и знает, что ошибается да нащупывает путь. Мы уже многое нашли…»

Он начал ходить по комнате, скрестив руки на груди, пальцами сдавив локти.

Перед глазами возникли лица товарищей: неугомонный Борис Петрович пишет диссертацию о педагогическом коллективе; Анна Васильевна вчера сказала: «Наша профессия мне кажется самой романтической — ведь в детях мы ясно видим будущее»; Серафима Михайловна… у нее седина пробилась в волосах, но сердце осталось попрежнему молодым.

Кремлев вспомнил слова поэта:

Он улыбнулся, повторив: «И не старели в шестьдесят».

На секунду из сумерок выплыло лицо Боковой — с живыми карими глазами, усиками над верхней губой. «Разве можно постареть с моими озорниками?» — грубоватым, решительным голосом говорит она.

Сергей Иванович зажег свет, и в комнате сразу стало пусто и тоскливо. Василька нет — уехал с бабушкой на две недели в деревню к родным. Дома было по-холостяцки неуютно. Идти в театр Кремлеву не хотелось — не любил один смотреть спектакль. Для того, чтобы виденное приносило удовольствие, надо было чувствовать рядом какого-то, пусть даже молчаливого, но близкого человека.

«Зайти сейчас к Анне Васильевне? Нет, этого нельзя себе разрешить. Запомни раз и навсегда — нельзя. Но почему я так часто стал думать о ней, что привлекает меня?»

Лучистые серьезные глаза ее, маленькие, сильные руки, такой же выпуклый, как у Василька лоб, московский говорок — были милы ему, вызывали нежность, и когда Кремлев думал, что вот придет в школу и увидит ее, его охватывала радость. Но главная, самая глазная прелесть Анны Васильевны для него была в том, что он чувствовал в ней внутреннюю чистоту крепкой, цельной натуры, в которой не могли бы найти себе место хитрость или неискренность. Ему дороги были и ее увлеченность трудом, и непримиримость ко всему нечестному, неверному, и желание вложить всю душу в то, что она делала с самоотверженностью, не требующей вознаграждения.

«И все-таки — не имеешь права!» — снова прикрикнул на себя Сергей Иванович и решил пойти к Корсуновым. «В конце концов, что особенное произошло между нами».

Кремлев надел пальто, фуражку и вышел из дому. Миновав сквер, уже без скамеек и потому казавшийся пустынным, он очутился на шумной улице. Два ряда белых фонарей, как нанизанные крупные бусы, уходили вдаль. Вздымая снежные вихорки, пробегали машины. Афиши на круглых тумбах извещали о приезде московских артистов. «Надо завтра с товарищами пойти», — подумал Кремлев. Мимо пробежали две школьницы в спортивных костюмах, мохнатых шапочках, с коньками в руках.

Вот и набережная.

Осенью, когда Кремлев приехал в этот город, — у реки еще были горы щебня, развалины домов. Но уже сотни людей с ожесточенным упорством били ломами, тащили носилки, очищали площадку. Сергей Иванович поглядел на красивые ступенчатые террасы, сбегающие сейчас к самому берегу.

«Здесь частица и нашего труда», — с гордостью подумал он и подошел к ограде набережной. Вспомнил, как ребята помогали строителям, как химик Глеб Степанович обращался к своему отряду: «Не посрамим, орлы, чести восемнадцатой школы!», а Костя Рамков объявил бригаду гвардейской.