Оболенцев кивнул. Он лихорадочно наносил какие-то каракули в свой блокнот. На лице его отражались восторг, преданность, созидание, послушание и прочие слагаемые мудрости — по списку.

— На чем я остановился? На преображении? Ну вот: проспорив полтора часа, присяжные у вас в конце дружно выносят вердикт: «Виновен!» Глядите, я чуть-чуть поменял, и как все заиграло…

— Ве-ли-ко-леп-но! — воскликнул Оболенцев. — Гран-ди-оз-но! И как я сам не додумался? Не сочтите мои слова грубой лестью… все ведь знают, что я не льстец, я и в партии никогда не был… но у вас, Ваше Высокопревосходительство, не просто талант, а, я бы сказал, прирожденный драматургический дар… Не рискну просить, но был бы счастлив указать ваше имя первым в титрах…

И тут меня осенило (может, у меня и вправду есть дар?).

— Послушайте, голубчик, — сказал я, — а на кой черт нам вообще эти двенадцать лохов? Они только запутывают. Сомнения, колебания и прочую лирику — на фиг! Дадим зрителю побольше ясности. Пускай это будет самый обычный российский суд. Простой судья… ну ладно, и к нему два народных заседателя… таксист и генерал… Они быстренько совещаются между собой, признают пацана виновным — и делу конец. От такой переделки сюжет будет строже, да и бюджет заметно сократится. Как вам такое?

На лице у лауреата в дополнение к преданности, восторгу и прочим знакомым мне чувствам отобразилась еще и некоторая, я бы сказал, обалделость. На высоком лбу собрались складки, глаза сдвинулись к переносице, остатки волосиков на голове взъерошились, улыбка одеревенела. Вплоть до конца нашей беседы это забавное выражение не сходило с физиономии гостя. Оболенцев унес его за дверь, и теперь, возможно, понесет его дальше по жизни, как переходящее знамя.

Что ж, мэтра можно понять, подумал я не без самодовольства. Я умею производить неизгладимое впечатление. В конце концов не каждый день глава российского государства лично вносит поправки в твой сценарий. Лови момент, чувак. До меня только царь Николай Первый приписывал свои куплеты к десятой главе «Онегина»…

Чугунная дрянь тюкнула меня изнутри в переносицу и вернула к реальности. Мое перемирие с болью кончилось: значит, кое-кому тоже придется несладко. Оболенцева я отпустил на семь минут раньше графика, и этого хватит на один телефонный звонок.

Я выяснил у Вовы-референта, что Конституционным судом у нас по-прежнему рулит Деницын, и меня попросил с ним соединить.

— Виктор Дмитриевич, — обратился я к хранителю и сеятелю нашего Основного Закона. — Тут я от одного уважаемого человека, режиссера, лауреата Госпремии, услышал душераздирающую историю. Оказываются, у нас теперь в присяжные набирают черт те кого — олигархов всяких, таксистов… В результате участились случаи оправдания преступников… Вот-вот, я и говорю — безобразие… Мне потому и хотелось уточнить: чтобы этих присяжных отодвинуть или вообще упразднить, надо ли вносить поправки в Конституцию?.. Что-что, ничего вносить не надо? Я могу все сделать своим президентским Указом?.. Упс! Отлично. Большое вам спасибо.

Кремль до и после ремонта — отнюдь не лучшее место для праздношатающихся граждан: заметут в пять минут.

Если не считать сравнительно небольшой и обозримой со всех сторон прогулочной турзоны, все прочие зоны, объявленные закрытыми, таковыми и являются. Режим секретности здесь можно сравнить с изнурительной диетой, когда на сотню суровых «нельзя» приходится только одно — и к тому же неуверенное — «можно».