С платьем проблем не возникло: мне удалось расстегнуть три пуговицы на спине, и я стянула его через голову. Затем выпуталась из нижней юбки и распустила корсет; передние и задние его детали были выкроены из простеганного льна и укреплены китовым усом; они сдавливали мне ребра и приподнимали грудь так, что та лежала по дурацки горизонтально, а позвоночник превратился в жесткий стержень. Команда костюмеров сделала для меня модель со шнуровкой спереди, чтобы я могла справляться с ним сама, пока не обзаведусь камеристкой. Сумка с деньгами крепилась на уровне ребер поверх сорочки. Я пристегнула сумку Лиама чуть ниже и вернула корсет на место. Я зашнуровала его посвободнее, но пояс нижней юбки мне такой вольности не простил и не сошелся поверх моей недостаточно утянутой фигуры. Я сделала глубокий вдох – последний на ближайшие несколько часов – и перешнуровала корсет, на сей раз потуже.

Выйдя из гостиницы, мы застыли и заморгали от пыльного воздуха. Если к моменту нашего прибытия в Лондон не спала половина его жителей, то теперь бодрствовали все, производя несусветное количество шума.

Невдалеке в ожидании пассажиров выстроились в ряд несколько фиакров. Рядом, в грязных костюмах, скрестив руки на груди, стояли носильщики портшезов. Этот вид транспорта выглядел как маленькая одноместная кабинка на двух перекладинах, которую несли двое – один спереди, другой сзади.

– Пройдемся? – предложил Лиам.

Я позавидовала его до блеска выбритому румяному лицу. Я помыла руки и ополоснула лицо, но от меня по прежнему несло салоном почтовой кареты.

– Заодно все рассмотрим.

Я согласилась, посмотрела не в ту сторону и ступила на дорогу. Лиам схватил меня за локоть, дернул обратно, и в ту же секунду передо мной промелькнуло нечто черное, нас окатило лошадиным духом – мимо пронеслась высокая коляска, в которой сидел статный мужчина в ослепительно белых брюках и черных сапогах, таких же лоснящихся, как и его конь. Настоящий денди эпохи Регентства!

Тут до меня дошло, что я могла погибнуть. Я представила себе открытый перелом, ампутацию, кровь и опилки, вонь гангрены в полутемной комнате. Меня бы похоронили здесь, в 1815 году, под крестом – заслуженная кара за то, что выдавала себя за нееврейку, – а позже Лиам навестил бы мою убитую горем мать и рассказал ей, как прошли мои последние часы на этом свете. Она знала, что я веду рискованный образ жизни, но смириться с этим так и не смогла.

Умереть можно было где угодно и когда угодно – но почему именно этот вариант казался наихудшим? Я посмотрела на Лиама – с его лица схлынули все краски. Он разжал хватку, но предложил мне локоть. Взглянув на темный рукав, я помедлила, затем шагнула ближе и сунула ладонь в перчатке ему под руку, чувствуя себя глупо, но зато в безопасности.

Благодаря зонам бедствия и экстренной медицине я хорошо знакома с хаосом, но ничего подобного в жизни не видела. Перекресток Чаринг Кросс и Стрэнд был жутким местом, и мы замерли, разинув рты, – тут то я и поняла, зачем люди нанимали портшезы.

В косом утреннем свете была видна пыль – взвесь частичек из угольной сажи и сухого лошадиного навоза, кирпичей и железа, краски, фарфора и кожи. Пыль смягчала резкие очертания каменных зданий, клубилась в воздухе и вихрем вздымалась от проезжающего транспорта: телег с сеном, почтовых карет, двуколок. Оборванцы играли со смертью и сновали между ними, а лоточники пробирались сквозь людскую массу боком и напевно рекламировали свой товар: цветы, пиво, улиток, молоко, ноты с популярными балладами. В воздухе пахло свежим хлебом и гниющей едой, горящим углем и немытым телом. Стоял гомон: железные колеса гремели на брусчатке, лоточники покрикивали – вибрации живых существ, теснившихся в одном пространстве, наслаивались друг на друга. Колокольный бой из церкви неподалеку на девять счетов заглушил все прочие звуки.

Матрос с попугаем на плече, торопливо шагавший куда то, не поднимая головы, врезался в нас и притормозил, чтобы извиниться, обнажив при этом два ряда плохих зубов, а попугай, пошатнувшись на своем насесте, расправил переливчатые зеленые крылья и яростно ими захлопал.