Матрос с попугаем на плече, торопливо шагавший куда то, не поднимая головы, врезался в нас и притормозил, чтобы извиниться, обнажив при этом два ряда плохих зубов, а попугай, пошатнувшись на своем насесте, расправил переливчатые зеленые крылья и яростно ими захлопал. Притиснутые друг к другу после столкновения с матросом, мы дождались момента, когда интенсивность движения на дороге ненадолго спала, и, взявшись за руки, бросились вперед. На противоположной стороне улицы я привалилась к холодной стене ближайшего здания. Я опустила голову – перед глазами плыли черные точки, рев города пульсировал в ушах.

– Ты цела? – прокричал мне в ухо Лиам.

Я кивнула.

Мимо пронесли портшез, в котором сидела леди, следом бежал крошечный слуга африканец – то ли ребенок, то ли пигмей, а за ним, завернувшись в одеяло и что то вопя о Судном дне, топал чумазый голый мужчина. Попрошаек вокруг, включая одноногих армейских ветеранов в униформе, было несметное количество, а один мужчина без рук, у которого на шее висела корзинка для подаяния, протягивал свои культи с таким скорбным видом, что мы с Лиамом в ужасе переглянулись и я бросила монетку ему в корзинку. На перекрестках мальчишки, походившие скорее на старичков, пятясь сметали с нашего пути лошадиный навоз, время от времени останавливались и протягивали ладошку.

Я не могла отделаться от ощущения, что вокруг одни ряженые, словно мы оказались на угнетающе реалистичной костюмной вечеринке «Хеллоуин в стиле эпохи Регентства». Вот доярка с полными ведрами на коромысле, вот лакей из богатого дома в голубой ливрее и белых чулках, вот пекарь, весь в мучной пыли, с корзиной свежего хлеба.

Лавка тканей в здании Графтон хаус была оазисом покоя. Сквозь выходившие на улицу арочные окна и застекленный люк в крыше свет заливал помещение, полное рулонов ткани, красиво разложенных на деревянных прилавках. Встав в очередь, мы принялись наблюдать за тем, как покупательницы щупают материю и обмениваются сплетнями, как продавцы громко выкрикивают друг другу поручения и наклоняются к посетительницам. Две дамы, стоявшие перед нами, никак не могли прийти к согласию, и я, в восторге от возможности заглянуть одним глазком в чужую жизнь, придвинулась ближе и навострила уши в надежде выяснить, как правильно вести беседу в лавке.

– Я не уверена, что Клариссе это понравится, – говорила пожилая дама. – Она так изменилась с тех пор, как вышла замуж, – я теперь и не знаю, что ей ныне по вкусу.

– Вряд ли она будет против хорошего муслина, мама.

– Ты не боишься, что полоска покажется ей слишком фривольной?

– Это приличная полоска. Весьма скромная. Ее и разглядеть то трудно, – возразила женщина помладше, а затем совсем другим тоном сказала продавцу, ожидавшему их решения: – Семь ярдов вот этой. – И продолжила: – Она сама скажет, если ей не понравится, и тогда я заберу ткань себе.

– Она не скажет. Она больше не откровенничает со мной так, как раньше, до свадьбы.

Дочь отреагировала на это печальным вздохом и завела разговор о лентах.

Возникший рядом продавец о чем то расспрашивал Лиама.

– Нет, мы возьмем вон ту и много чего еще, – ответил Лиам тоном почти столь же надменным, как и тогда в «Лебеде», и продавец принялся раскатывать рулоны ткани на прилавке.

Покупать отрезы большого метража, предназначенные для домашнего пошива рубашек и постельного белья, чаще всего входило в обязанности хозяйки дома – даже в богатых семьях. Посоветовавшись с продавцом, Лиам выбрал самую дорогую ткань, за что получил от того комплимент своему прекрасному вкусу, а я, обескураженная тем, что моего мнения никто не спрашивает, молча наблюдала за этой сценой, дивясь его новой личине сведущего в тканях денди. После долгого обсуждения того, какие материалы лучше всего подойдут для жилетов, сюртуков и брюк, на прилавке образовалась внушительного размера стопка отрезов, и мы перешли к моим нуждам.