— На, пионер, в расчете! Учись хорошо! Но Хлумов вежливо отвел его руку.

— Николай Степанович, ведь мы же договаривались. Поймите, я бы за рубли не посылал своих людей работать в такую даль, да еще семь дней подряд. Тем более валюта у вас есть. Пятнадцатого октября вы купили у господина Зенкуцу партию видеодисков, причем заплатили долларами.

Николай Степанович будто на кол сел.

Откуда ты зна…— И тут же нахмурился.— Ка-акой еще Зенкуцу! Ты что, подглядываешь? Да и зачем тебе доллары, пацан?

Я собираюсь приобрести у господина Зенкуцу блоки связи для вычислительной сети. А он советские деньги не берет, вы же знаете.

Ничего я не знаю! По-моему, советские самые надежные. И вообще, я вас сейчас выбросить прикажу, сопляки!

Не прикажете,— смело сказал Хлумов.— Вот он,— и показал на Токарева,— мощный экстрасенс. Выводит из строя технику на расстоянии. У вас в доме, наверное, много лишней аппаратуры?

Тут Николай Степанович наконец сообразил, что все это шутка, и снова развеселился. Он с готовностью забыл о валюте, о вскрывшихся делишках с японцем и переключился на личность “экстрасенса”. Взял двумя пальцами за нос, затащил в комнату, приговаривая: “Радость-то какая! Чего ж ты раньше не признался?..”

Комната нехилая была, как все в этом доме. Описывать не стоит, и так ясно.

Мужчина показал на зажженный торшер, распорядился:

— Погаси-ка! — И скверно захихикал.

“Совсем зажрался, гад!” — понял Токарев. Не стал он пререкаться. Быстренько настроился, держась рукой за горящий нос, и вмазал очередью. Кстати, обстановка способствовала: клетки отчетливо были видны, причем связывались между собой бесчисленными нитями. Интересная комната, он раньше ни у кого такую не видел. Будто паутиной затянута… Попал в торшер, как этот седой “паучок” и просил, а заодно — по музыкальному комплексу, по электрокамину, по какому-то ящику над диваном, от которого особенно много нитей тянулось, и по всяким мелким приборчикам, запрятанным в шторах, в дверях. Лампочка, конечно, вспыхнула и взорвалась. Тюнер в музыкальном комплексе, который что-то нежно напевал, выдал прощальный хрип и стал трещать, что твой сверчок. Электрокамин ухнул разрядом. А дальше началось то, чего Токарев никак не ожидал. Лопасти вентилятора, по которому он и не бил вихрем, бешено раскрутившись, слетели с оси и, пропоров обшивку, воткнулись в кресло. Шторы со зловещим шуршанием начали подниматься и опускаться, будто занавес в театре. Дверь так вообще взбесилась — тихонько откроется и ка-ак шарахнет, даже штукатурка сыплется. Приоткроется и снова — шарах! Вдруг включился телевизор, по экрану заскакал вертлявый Леонтьев, который почему-то уныло пищал голосом Капицы: “Да-да, это я тоже знаю”. Потом вместо одной программы телевизор выдал две одновременно, показав верхнюю половину известного ученого (голову, галстук, пиджак) и нижнюю половину неутомимого певца, обтянутую белыми рейтузами. От этой лавины ужасов Саша даже сам испугался, не говоря о Николае Степановиче, который давно перестал смеяться и метался, выдергивая штепсели из розеток. Комната словно рехнулась. Уж на что диван существо мирное, так и то поехал, раскладываясь в длину. Николай Степанович как раз пробегал мимо. Рухнул, ударенный по ногам, и был накрыт диваном до пояса.

А потом вовсе началась катастрофа. Откуда-то из-за стены послышался нарастающий шум туалетного бачка. Николай Степанович выкарабкался, проковылял в угол, прихрамывая, и рванул на себя книжный шкафчик. Оказалось, это замаскированная дверь в туалет. Оттуда стремительным ручейком потекла вода, заливая постеленный на полу ковер. Тут наконец Николая Степановича прорвало. Он взвыл:

— Грицко, ты где, подлец!

Ко всем этим звукам добавилось идущее отовсюду гудение, плавно переходящее в рев, и он принялся лихорадочно озираться, выкрикивая: “Водопровод! Или канализация?” Словно в ответ, с лестницы, ведущей в прихожую, донеслось сочное шлепанье босых ног.