Вскоре, однако, проблема решилась сама собой: ближе к вечеру аббат Радульфус сам послал за ним. Кадфаэль шел к настоятелю не без душевного трепета, правда он быстро справился со своими опасениями. Монах философски рассудил, что лучше всегда говорить правду: ложь не прощается, какие бы благие намерения за ней ни стояли. Кроме того, жизненная мудрость не позволяла ему недооценивать Агнес Пикар.

— Мне пожаловались на тебя, брат Кадфаэль, — первым делом произнес настоятель. Он сидел за письменным столом и выглядел озабоченным. Когда вошел Кадфаэль, Радульфус повернулся к нему. Голос аббата, как всегда, был холодным, резким и вежливым, на лице было начертано непроницаемое спокойствие. — Нет, тебя не называли по имени. Речь шла о брате, продолжавшем работать в сарайчике вчера вечером, после ужина. Но, я думаю, вряд ли это мог быть кто-то другой.

— Да, я был там, — с готовностью сказал Кадфаэль. С Радульфусом можно было вести дело одним-единственным образом — абсолютно открыто и честно.

— В обществе леди Иветы, а также того молодого человека, которого вытравливают теперь из прибрежных берлог? И ты пытался ненужным лечением прикрыть столь необычную встречу?

— Едва ли и то, и другое соответствует истине, — откликнулся Кадфаэль. — Я наткнулся на них у себя в сарайчике — к моему да и их удивлению. То же самое сделала леди Пикар всего лишь один миг спустя. Да, я признаю, что попытался смягчить все насколько возможно. Но дело грозило бурей. Скажем так, я выпустил одну-две стрелы, чтобы рассеять тучи.

— Один раз я уже выслушал эту историю из уст сэра Годфри, — невозмутимо промолвил аббат. — Правда, он-то, конечно, знает обо всем со слов своей жены. Что ж, давай я теперь послушаю твой рассказ.

Кадфаэль поведал ему все, что только смог вспомнить. Впрочем, он не стал упоминать о безрассудной похвальбе Йоселина. Ведь тот заявлял, будто не остановится даже перед убийством. Ясно, однако, что подобным речам грош цена. Эти юнцы, горячие головы, порой могут сболтнуть что-нибудь в таком духе. Когда Кадфаэль кончил, Радульфус долго сверлил его взглядом, задумчиво хмурясь.

— Что касается твоих уверток и сокрытия истины, брат Кадфаэль, я предоставлю разобраться с ними твоему духовнику, но ты и впрямь веришь, что девушка боится опекуна? Что ее принуждают к тому, что ей ненавистно? Я ведь сам слышал, что говорил обвиненный в воровстве юноша. Однако не забывай: ему самому удалось бы неплохо разжиться, сумей он отбить девушку у жениха. Так что мотивы этого юноши могут быть столь же низменными, сколь низменна всякая жадность. Сам знаешь, внешняя привлекательность не обязательно предполагает душевную. Очень может быть, что дядя распорядился судьбой девушки наилучшим образом. А тогда было бы грешно расстраивать его планы.

— Просто есть одна мелочь, которая тревожат меня больше всего, — произнес Кадфаэль. — Девушку никогда нельзя увидеть одну, доступ к ней вечно преграждают дядя и тетка. К тому же невеста почти бессловесна, за нее всегда держит речь кто-то другой. Моя душа успокоится, если вы, святой отец, хоть раз поговорите с ней наедине, без свидетелей. Вы и сами тогда услышите, что она думает — без чьих-то подсказок.

Настоятель подумал и степенно признал:

— В твоих словах есть смысл. Быть может, столь неусыпное наблюдение — просто признак излишней заботы. Но тем не менее необходимо дать звучать и голосу невесты свободно. Что если я сам нанесу визит в странноприимный дом? Посмотрим, может, мне и удастся остаться с нею наедине.