Йоселин сделал все, как ему велели, — точно ребенок или же человек, пробудившийся после сна в столь неожиданном месте, что вынужден полагаться на провожатого. Находясь в подобном состоянии, юноша больше не удивлялся тому, что открыл душу прокаженному, согласился спрятаться под плащом прокаженного и позволил отвести себя в приют, где были собраны эти несчастные, не ощущая ни страха, ни отвращения. Беглецу протянули руку помощи, и он ухватился за нее с теплотой и признательностью. Он даже не поинтересовался, как ему удастся затеряться среди обитателей приюта. Ведь их число, без сомнения, известно, а он, новичок, слишком велик, чтобы его появление прошло незамеченным. Но то ли Лазарь успел замолвить слово кое-кому из своих товарищей, то ли чутье всегда безошибочно указывает обездоленным, когда одному из собратьев нужно помочь, и так тонко руководит их душами, что кажется, сама их среда безотчётно принимает и растворяет в себе пришельца. Во всяком случае, все здешние мужчины и женщины, которые как раз собирались к заутрене, окружили Йоселина, и он таким образом смешался с толпой этих несчастных.

Юноша воочию увидел все виды уродств и увечий и неожиданно для себя самого его с головою захлестнула волна непривычного смирения. Давно уже он не вслушивался с таким благоговейным вниманием в слова церковной службы и не чувствовал себя до такой степени слившимся в молитве со всеми молящимися.

Что же до наблюдения за дорогой, то Лазарь доверил его маленькому Брану: наружность человека, которого ему поручили выслеживать, была мальчику прекрасно знакома. Теперь для Йоселина все делали другие, и, поскольку покамест он не имел возможности ни воспротивиться этому, ни предложить хоть что-то в ответ, ему оставалось лишь смиренно склонить голову вместе с остальными и от души возблагодарить Дающего за явленную ныне милость. Так юноша и поступил.

Появился дядя и, сузив глаза, критически осмотрел девушку, затем одернул складки фаты так, чтобы придать им более строгую симметрию, и выразил свое удовлетворение. Пришел каноник Эудо, вкрадчивым голосом этот святоша стал петь дифирамбы — не столько красоте девушки и соответствующей случаю пышности одеяния, сколько ее огромному состоянию и положению, которое ей принесет этот брак; говорил о признательности, которую ей надлежит испытывать к своим опекунам, сумевшим добиться для нее такой блестящей партии. Заходили гости, восторгались, завидовали и уходили занять свои места в церкви.

Ровно в десять — час, знаменующий в другие дни начало торжественной мессы — за спиной у невесты появились сопровождающие, и Пикар, взяв под руку племянницу, вышел с нею на главное крыльцо, дабы когда приедет жених, девушка была готова пойти дальше сама ему навстречу.

Все было скрупулезнейшим образом приготовлено к торжеству, продумано до мельчайших подробностей и доведено до совершенства, не хватало лишь одной детали — жениха. Жених не приехал.

Из церкви выплыл изящный и элегантный каноник Эудо; впрочем, и ему не удавалось скрыть возбуждение. Он тихо переговорил о чем-то с помрачневшим Пикаром, лоб которого постепенно покрывался тревожными складками. Кадфаэль, пришедший из сада довольно поздно и спешивший занять свое место между братьями, бросил взгляд лишь на невесту и не смог отвести глаз от крохотной золотой куколки, в которую ее превратили. В ней не осталось ничего подлинного — только маленькое ледяное личико, теперь постепенно оттаивавшее, да в глубине лиловых, словно ирисы, глаз появилась живая искорка, все быстрее поднимающаяся из бездны мрака наверх, к свету белого дня.