– Забавно, какой отпечаток оставляет на человеке его детство, – тихо заговорил он. – Мы жили в Ронда. Отец был шахтером. Он получал два фунта десять шиллингов в неделю, и на эти деньги мать должна была кормить шестерых. У меня было три сестры, я – самый старший. С двенадцати лет я начал работать в шахтах, а к восемнадцати годам выполнял уже работу взрослого мужчины, а был я такой слабый, что после конца смены у меня едва хватало сил доплестись до дому. Когда приходится кормить шестерых, каждому достается не так уж много, к тому же у нас в долине шахты закрывались одна за другой. Когда мне исполнилось восемнадцать, я уже сидел на пособии. Вот и пришлось ехать в Кардифф, где удалось устроиться портовым грузчиком. И очень скоро я уже стал приторговывать всякой всячиной, которую привозили моряки. С какой стати человек должен голодать, если ворюги зарабатывают тысячи фунтов и с ними никто ничего не делает? – Он внезапно резко рассмеялся. – Раз или два я приезжал домой, в Родна. Сказать тебе кое-что? Ребята, с которыми я играл у нас в долине, превратились в настоящих стариков. Стоит ли удивляться, что в стране не хватает угля? Они только сами виноваты, больше никто. – Он пододвинулся поближе к огню. – Сколько лет уже сосут кровь из народа. Почему бы и мне немного не пососать? Если бы я убил тысячу человек, меня бы оправдали, разве не так? – Он вытащил из костра горящую головешку и поднял ее над головой. – Плевать мне на них и на их проклятые законы. – Он вышвырнул пылающую головешку наружу через дверь. Пламя погасло, исчезнув в клубах пара, когда на него попал дождь. – Понял, что я имею в виду? Что такое законы? Их создают не те, кто голодает. Их создают для того, чтобы защитить богатеев. Они мои враги, разве не так? Враги или нет? – Голос его внезапно смолк, и он снова повернулся к огню. – Ну не знал я, что эта проклятая лодка взлетит на воздух!

Я начал замерзать. Одежда моя высохла, поэтому я встал и оделся. Дэйв посмотрел на меня и сделал то же самое. Одевшись, он подошел к выходу, чтобы взглянуть на погоду. Затем снова вернулся к огню:

– Придется нам просидеть здесь всю ночь.

– А как же твоя ферма? – спросил я. – Ты же говорил, что хочешь попасть туда еще до рассвета.

Он резко обернулся ко мне:

– Кто сказал, что я собираюсь на ферму?

– Ты сам сказал, – напомнил я ему. Он подошел ко мне, волоча левую ногу.

– Запомни-ка, друг, – сказал он. – Я никогда тебе не говорил, что собираюсь на ферму. Я ничего тебе не говорил. Ты никогда ко мне не приходил. Ты вообще меня не знаешь. Понятно?

Я кивнул.

Он внимательно посмотрел мне в лицо. Это его, видимо, удовлетворило, и он вернулся на свою сторону костра. Потом закутался в плащ и свернулся калачиком, пододвинувшись к горячим угольям. Через минуту его глаза закрылись, однако я заметил, что он спал, держа правую руку в кармане куртки. Его лицо с закрытыми глазами казалось старым и измученным. В нем ничего не осталось от мальчика, которого я видел в нем раньше.

Я смертельно устал, но, несмотря на то что я тоже лег, завернувшись в плащ, уснуть мне не удавалось. Много часов я лежал, придвинувшись к огню, вспоминая события предыдущего дня и прислушиваясь к ровному дыханию моего спутника. Снаружи по-прежнему лило. Монотонный шум дождя время от времени нарушали порывы ветра, задувавшего в пещеру. Странные тени то и дело мелькали по каменным стенам и потолку, а иногда, когда в костре падало полено, вверх поднимался сноп искр. Боже мой, думал я, ну и в историю я попал! Насколько было бы лучше, если бы я остался в Кассино и дал бы себя убить вместе со всем взводом. Или остался бы живым, но искалеченным, этаким напоминанием о человеческом идиотизме, и пребывал бы в каком-нибудь приюте для калек, которых не смеют показывать публике.