Особенно четко слышались их перещелкивания, когда мы сидели на балконе со «Стефанами» и Лю. Будучи абсолютно глухим, в чем я, к сожалению, заверился при повторном осмотре, мальчик часто сидел с нами, ну или вился где-то неподалеку.

Он с осмысленным вниманием и истинным научным рвением заглядывался на нас, особенно на говорящих, иногда повторял наши жесты, но еще чаще попросту стягивал со стола не печенье или пирожное, а всю тарелку сразу, и, усевшись на ступенях, выбирал себе лакомство с удивительной для подкидыша привередливостью.

Часто нам составлял компанию и Алжир, незаметно скользнув под деревянный столик, вынесенный по случаю слишком уж славной погоды, либо неспешно прогуливаясь по деревянным перилам.

Мне нравился этот здоровый наглый кот, и его присутствие ощутимо скрашивало мою жизнь. Июньским вечером мы все вместе сидели на веранде, вдыхая мягкий остывший воздух, который уже успевал исполниться нектаром цветущих лугов.

Я поглаживал тяжелого Алжира, который оказал большую честь, запрыгнув мне на колени. Его глубокое урчание мерно утопало в текущей беседе. На краю крыльца сидел Лю, болтая своими ногами в воздухе и воровато таская с миндального печенья засахаренный орешек, красовавшийся в центре.

Уже тогда я был счастлив, что Господь милосердно послал мне эти летние вечера. Оглядываясь назад, я все же считаю, это было самое счастливое лето в моей жизни.

* * *

Лето 1763 года выдалось настолько благодатным, что вынудило меня больше проводить времени на свежем воздухе, и речь идет не только о моих вечерах на веранде шале за беседой в кругу моих друзей-«Стефанов».

Днем я решился больше уделять времени прогулкам, что активно рекомендовал пациентам, которые имели возможность передвигаться сами без какой-либо посторонней помощи.

Эти прогулки, конечно же, очень полюбились Лю. К тому времени, когда жаркий июль уже догорал, предвкушая плодоносный август, мой мальчик очень скоро стал всеобщим любимцем.

Хоть было и очевидно мое расположение к Лю, на мое удивление, никаких слухов не ходило, ну, или я был для того не слишком уж и любопытен.

Недуг Лю, его глухота и немота, быстро породнил его с подопечными Святого Стефана, и посему никто не мог попрекать мальчика моей милостью.

Лю оказался до глупого жизнерадостным ребенком. Он продолжал бегать туда-сюда по всему госпиталю, иногда опускаясь на четвереньки, когда надо было взбежать на лестницу.

Однажды сидя в своем кабинете, я услышал приближающийся частый топот и увидел пробегающего Лю через открытую дверь. Лишь мельком блеснула его златокудрая голова и тотчас же исчезла.

Опустив взгляд на бумаги, я услышал, как дверь очередной каморки открылась, и потом я никак не ожидал, что мой мальчик заявится на порог моего кабинета.

Я отложил перо и закрыл золотую чернильницу-рыбку, что стояла мне по правую руку, и она задорно звякнула своей крышкой.

– Иду, иду, – заверил я, поднимаясь из-за стола и уже держа связку ключей наготове.

Лю подвел меня к той самой каморке, о которой я и думал, что меня в общем-то удивило. Это была деревянная дверь, покрытая лаком. Хранимое за ней белье и подушки покоились ровными рядами на длинных дубовых полках.

Смутило меня то, что я точно распоряжался держать эту дверь открытой. Однако Лю упрямо схватился за изогнутую ручку из латуни и принялся толкать ее.

Тут я окончательно запутался, потому что дверь отворилась, и мальчик ее тут же закрыл, даже не заглянув туда.

– Открыто, – произнес я и, разведя руками, пытался угадать, зачем же он вообще привел меня сюда.

Мальчик надул щеки и выразительно посмотрел на связку ключей, потом на меня, как будто бы уже злясь моей тупости.

– Да вот же, – сказал я, открывая дверь.