Когда гости меня, как они думали, едко и колко попрекали моей нелюбовью и даже омерзительным отвращением к чучелам, мне оставалось лишь вздыхать и закатывать глаза.

Такая глупость – объяснять невежественным «острякам» разницу между чучелом, которое бесконечно уродливо по исполнению: я не видел ни разу, чтобы его действительно можно было сравнить с той красотой, которую Создатель вдохнул в свои творения. Больше всего меня раздражает абсолютно ублюдское стремление этими раскошенными, передутыми и пересушенными мордами к какому-то правдоподобию.

Совсем иное дело – анатомические препараты, скажем, вот этот скелет, который так зачаровал мальчика. Сама суть создания чего-то подобного зиждется не на глупой погоне за Божественным гением, а скорее что-то вроде конспекта. Разбирая великий роман на цитаты, анализируя их, сначала в отдельности, потом и в контексте, – это милосердная мера, позволяющая осторожно, шаг за шагом, букву за буквой изучить великое писание, которое окутывает всю землю с незапамятных времен.

Мы так и сидели молча, пока не явился слуга и не доложил, что ванна готова. Я подал руку ребенку, и он ловко и беззвучно спрыгнул на пол. Когда мы поднялись в ванну, мальчик сел на корзину с плоским верхом и подманил меня к себе жестом.

– Что такое? – спросил я, садясь на корточки.

Кроха глубоко вздохнул, расстегнул верхние пуговицы своей сорочки и извлек круглый медальон размером не больше его собственной ладошки. С трепетом ребенок протянул мне свое сокровище и не отводил своих ясных голубых глаз.

Сглотнув, я нашел в себе силы и открыл медальон. Короткий звонкий щелчок, и изнутри вспыхла давно угасшая искра.

Я выронил медальон на пол, не в силах совладать с охватившим меня жаром, который исходил от той кудрявой пряди, пряди огненно-рыжих волос, трепетно вложенной в медальон и переданной мне удивительным посланником. Все сомнения растаяли, как тает воск от пламени.

* * *

Я провел самолично обследование Лю. К сожалению, мои самые скверные страхи подтвердились, и мой мальчик был нем и глух. Несмотря на свои недуги, он оказался жизнерадостным малым. Он резво бегал по госпиталю. Особенно забавно он бегал по лестницам, опускаясь на четвереньки, точно дикий звереныш.

В первый же день он очень быстро освоился в госпитале, оббежав его несколько раз вдоль и поперек. Для него не было закрытых дверей, и его любопытство я удовлетворял полностью.

Когда Лю натыкался на запертый замок, он какое-то время упрямо и настойчиво дергал ручку, и если я не подходил сам и не отпирал дверь, то юный исследователь уверенно подходил ко мне и тянул за одежду, подводя к двери. Убедившись, что я точно смотрю, он дергал за ручку еще несколько раз, четко и демонстративно.

– Конечно, конечно, – кивал я, перебирая связку ключей.

Лю деловито стоял и выжидал, когда я открою ему очередной затхлый чуланчик, в котором нет абсолютно ничего примечательного. И тем не менее требования его я был обязан уважить, и я стоял, как страж со связкой ключей, пока этот проказник заглядывал в каждую корзинку, взбирался на бочку ногами и проглядывал содержимое полок.

Завершая свой обыск, кроха кивал мне, и его золотые кудряшки вторили кивку. Лишь после этого я имел право запереть чулан, в то время как Лю уже бежал на поиски новой запертой двери.

Этот день меня знатно умотал, но, к счастью, дитя умоталось не меньше, а наверное, и больше моего. Я решил оставить мальчика в шале. Слухи меня не волновали раньше, с чего бы они волновали меня сейчас?

Выбор для комнаты Лю пал на гостевую спальню, самую ближнюю к моей. Уложив его, я погасил свечу, как вдруг мальчик резко подскочил с кровати и принялся тихо мычать и озираться.

– Тише, тише, прости! – Я сразу метнулся к нему и взял за руку, слишком поздно опомнившись, как много для бедняги значит свет.