Приятное безволие овладело мной. Если и говорить о том, что искусство эксплуатирует человеческое сознание, то больше всего в этом преуспела, конечно же, музыка, обогнав даже подлую литературу.

Это был славный весенний вечер, по-своему уютный и торжественный.

* * *

Только-только дослушав концерт, мне пришлось распрощаться с коллегами и поспешить в шале, в подвал. Когда я брел по скользкой от талого снега каменистой дорожке, в воздухе все еще стенала безутешная скрипка.

Этот вечер растрогал меня, и я дал волю чувствам, которых не в силах описать. Я взмахивал рукой в прохладном воздухе, дирижируя уже закончившимся концертом, а с уст беззвучно срывались отголоски стихнувшей мелодии.

Несколько раз, когда я слишком расходился, я взмахивал рукой так сильно, что во внутреннем кармане раздавался глухой стук – то бились мои часы на цепочке с медной трубкой для прослушивания, которую я решил прихватить в этот вечер с собой.

Спустившись в подвал я перво-наперво оглядел того злющего долговязого зверя, с которым мы ладили скверно. Кормежка закончилась чуть меньше часа назад, и, вероятно, пока это живое и уродливое воплощение греха чревоугодия набивало брюхо потрохами с рыбьего рынка, оно на время поумерило свою злость. Едва ли его взгляд можно было назвать добродушным или сколько-нибудь приятным.

– Я тоже не в восторге от тебя, – я посчитал нужным донести это до его сведения, на что он ворчливо фыркнул.

Эту выходку я игнорировал, ведь сейчас я пришел не к нему и даже не к молодняку, который охотливо играл со мной и с большим задором и резвостью ободрал мне уже не один и не два наряда. Сейчас я хотел повидать Слепыша, который притаился в темноте.

– Могу? – спросил я, поднимая преграду меж нами и отворяя дверь.

Зайдя, я сразу затворил ее за собою.

Слепыш поднял тяжелую громадную морду и смотрел не на меня, а скорее на скрипучие петли, на которых держались тяжелые двери. Он не проявил никакой враждебности, лишь напротив: тихое его оживление стало мне приглашением войти.

– Ты так вымахал, друг мой, – произнес я, оглядывая своего седоватого здоровяка.

Он самодовольно выдохнул. Не понадобилось никаких хитроумных приспособлений, чтобы услышать тихий хрип.

Я опустился перед Слепышом на колено, не ослабляя внимания ни на секунду. Малейшего одергивания черного неба хватило бы, чтобы в тот же миг отпрянуть назад, и я не посмел бы приблизиться к нему.

Но Слепыш оставался спокоен. Настолько, что я прикоснулся к его шерсти. Лохматые клочья разнились на ощупь, будто бы шкура его была соткана из множества разных ошметков, что оказались у Создателя под рукой в час прилива вдохновительной идеи.

Осторожно и с опаской я гладил Слепыша, чувствуя, как под моей рукой вздымается горячий бок, сопровождаемый хриплым дыханием.

Уступка зверя сподвигла меня зайти дальше. Я прислонился ухом к плешивому полосатому боку. Глубокое, уже угасающее дыхание. Сердце билось через силу, и я слышал в этом грузном мерном ритме годы, проведенные здесь, в заточении.

Я совестливо сглотнул, оглядывая подземелье. Этот подвал был всем миром для Слепыша. До своей глубокой старости он не видел ничего вне мрачных стен. Никогда подвал не казался таким гнетущим.

– Устал тут, наверное? – пробормотал я, прислонившись к зверю, заверившись в его доверии.

Он тяжело выдохнул.

– Понимаю, – я провел по своему лицу рукой. – Не хочешь об этом говорить… И уж точно не со мной…

Горько усмехнувшись, я пожал плечами. И я решился. Лучшего шанса быть не могло.

– Пошли, – произнес я, вставая на ноги.

Траншея, вырытая мной по наитию, давно пустовала. Долгие годы, снега и дожди размывали ее, и теперь она настолько поднялась к уровню земли, что мне пришлось запереть на замок выход к траншее, а верхнюю перегородку попросту снял за ненадобностью, и отдал герру Хёлле для строительства.