|
А Евгений Фейнберг, показывая однажды, как влияет на реактивность котла зазор между ураном и графитом, написал выведенное им дифференциальное уравнение для «эффекта зазора». И хоть все это, важное само по себе, ничего принципиально не меняло, обсуждение шло бурно, спор разгорелся такой, что Курчатову приходилось вмешиваться, чтобы остудить страсти. У доски кричали, наступая друг на друга, Мигдал и Фейнберг, а на столе, забыв, что рядом Курчатов, присел Фурсов и, очень серьезный и молчаливый, только переводил взгляд с одного на другого.
Фейнберг подошел к Курчатову, но заговорил совсем не о предмете дискуссии: — Игорь Васильевич, у меня просьба. Возьмите к себе моего двоюродного брата Савелия. Он вам пригодится. Он умней меня. — Вот как — умней вас? — Курчатов усмехнулся. — Оригинальная рекомендация! А кто ваш брат? Савелий Фейнберг, инженер-строитель, до войны проектировал эстакады для Нефтяных Камней в Баку, увлекался математикой, любил сложные вычисления. На фронте ему оторвало левую руку, искорежило подбородок — он стал носить бороду, чтобы прикрыть шрамы. Он тосковал по серьезному делу. Курчатов после двухчасового разговора взял его в лабораторию № 2, дал квартиру и немедленно засадил за расчеты разных систем реакторов. Впоследствии. Евгений Львович шутил, что главным своим вкладом в атомную программу считает то, что привлек в коллектив Курчатова своего брата Савелия, который стал выдающимся конструктором ядерных реакторов. В Ленинграде в эти дни подходила к концу разработка технологической схемы выделения плутония из облученного урана. Хлопин предложил для проверки несколько способов, все они основывались на его довоенных работах. Накопленный в Радиевом институте опыт по выделению ничтожных количеств радиоактивных веществ из минерального сырья оказался незаменимым и при работе с плутонием, которого в исходном материале было еще меньше. Вначале эксперименты шли с имитаторами плутония, среди них был и нептуний, хотя и он имелся лишь в микроколичествах, а потом стал поступать облученный уран — сперва циклотронный, от собственного ускорителя, а затем и от законченного наконец в Физтехе более мощного циклотрона, а в 1947 году и реакторный из Москвы с котла Ф-1. Работа с «индикаторными» количествами плутония подтвердила правильность избранной схемы, но точного доказательства не было, пока не прибыла большая партия урана, содержащая уже «весовые» — правда, лишь микрограммы — количества плутония. Задача формулировалась просто: выделить весь плутоний, отделив его от основной массы урана. За простой формулировкой стояла невероятно трудная задача. Радиохимики, извлекая радий из руд, получали миллиграммы из тонн: очищение было в сотни тысяч раз. Здесь же очищение требовалось в миллиарды раз, ибо на тонну доставленного урана плутония имелись лишь миллиграммы. Длительная переработка облученного урана подошла к завершению. Вера Ильинична Гребенщикова, руководившая одной из групп по плутонию, готовила решающий опыт. К ней пришел Хлопин и молча уселся в сторонке. Она попросила — шел поздний вечерний час: — Виталий Григорьевич, не стойте над душой, идите спать! Раньше утра я не управлюсь. — Я посижу до утра, Вера Ильинична, — сказал Он кротко. — А чтобы вам было не так скучно, хотите, буду читать стихи? Она делала свою работу — растворяла, осаждала, фильтровала, снова растворяла, снова фильтровала, снова осаждала. А он, то сидя на стуле, то нервно вскакивая и расхаживая по лаборатории, громко читал стихи. Сперва это были Пушкин, Лермонтов, Есенин, потом она услышала французских поэтов — звучные, нервные строки Рембо, изысканно-строгие сонеты Эредиа, страстную речь Гюго, угрюмую словесную вязь Бодлера. И снова он перешел к русским поэтам. Она работала, а он декламировал Александра Блока, Анну Ахматову, Осипа Мандельштама… — Все окончено, Виталий Григорьевич! — сказала она, когда в окне стало рассветать. |
