По залу ходили санитары, проверяя, нет ли заболевших тифом. Курчатов — от греха подальше — предпочел опасному залу перрон и всю ночь ходил под открытым небом. Легкий матросский бушлат не защищал от двадцатиградусного мороза, под утро зуб на зуб не попадал.

В вагоне Курчатов почувствовал — температура повысилась. Он успокоил себя, до Казани недалеко. Шла середина января 1942 года.

Встреча с женой и братом была и радостна и печальна.

Он испугался — до чего же они похудели! Они испугались еще больше — он еле стоял на ногах. Марина Дмитриевна подала ему письмо:

— От Флерова, Гарик. Он недавно приезжал в Казань, выступал с докладом перед академиками.

Курчатов пробежал глазами письмо. Флеров умолял возобновить ядерные работы, писал, что закрытие их лаборатории было ошибкой. Он настойчиво призывал руководителя к прежним исследованиям.

— Что ответишь? На конверте адрес полевой почты.

— Что ответить? — сказал он устало. — Ничего не отвечу.

Она проницательно смотрела на мужа. Она не верила, что он навеки распростился с прежней жизнью, как уверял в письмах. А он понимал — ей хочется возвращения к старому. Он хмуро опустил голову. Она мягко дотронулась до его лба, испуганно воскликнула:

— Температура! Немедленно в постель. Боже мой, не тиф ли?

Он покорно лег. Она побежала за врачом. Врач сказал, что у больного воспаление легких. Надо бы госпитализировать, да все больницы переполнены ранеными. Ночь прошла беспокойно, Курчатов метался, стал бредить. Утром Марина Дмитриевна поспешила к Иоффе, в выписанных рецептах были лекарства, которых в аптеках не достать. Иоффе пообещал обратиться за помощью в Академию наук и обком партии. Вечером он сам привез все лекарства, присел у постели Курчатова.

— Болезнь по нынешним временам — недозволенная роскошь, — сказал он печально. — Одно обещаю: все, что можно в Казани сделать для вашего выздоровления, сделаем.

Лишь через два месяца Курчатов смог стать на ноги. Он дотащился до настенного зеркала, долго всматривался — из стекла смотрело незнакомое густо-бородатое лицо. Марина Дмитриевна ласково сказала:

— Не узнаешь себя? Побреешься, станешь прежним.

Прежним стать он не захотел. Он объявил, что не расстанется с бородой — во всяком случае, на все время войны. Он с удовольствием глядел на себя в зеркало. У прежнего Курчатова небольшой подбородок — округлый, немного вялый — придавал лицу что-то женственное. О нынешнем волевом, суровом лице никто не сказал бы, что в нем хоть капля мягкости. Мужественное, почти грозное, оно отвечало трудному времени. Он был доволен своим обликом.

Когда Курчатов пришел в Физтех, обрадованный Иоффе усадил его на диван, сам сел рядом.

— Борода вам идет, Игорь Васильевич. Но не боитесь, что пристанет какое-нибудь связанное с ней прозвище? Бороды нынче редкость.

Курчатов с удовольствием поглаживал еще не длинную, но пышную черную бороду. Он ничего не имеет против новых прозвищ. Иоффе сказал, что пора Курчатову приниматься за дело в родном институте, хватит по полгода пропадать в командировках. Как он относится к тому, чтобы снова поработать в лаборатории?

— Очень хорошо отношусь! — весело объявил Курчатов. И, помолчав, добавил — Только не в ядерной.

— Не в ядерной? Какую же тогда вы имеете в виду?

— Мне сказали, что умер от тифа Владимир Лаврентьевич Куприенко, руководитель лаборатории броневых материалов. Как вы знаете, Абрам Федорович, я много лет отдал физике твердого тела.