Вначале объяснения давал Лазуркин, но его английский язык насторожил Лестера: офицеру из Лондона не верилось, что русский может так владеть лондонским произношением. Лестер явно сторонился Лазуркина.

— Юра, он считает тебя разведчиком! — с восторгом объявил Степанов. — Он опасается, что любое неосторожное слово выдаст какую-нибудь английскую государственную тайну. А то, что ты ни о чем его не расспрашивал, только отвечал, всего страшней! Именно таковы шпионы экстра-класса! Они говорят сами, а тайны выуживают из молчания слушателей. Пообъясняй ему побольше, пусть он помучается!

Зато с Курчатовым Лестер разговаривал свободно. Курчатов не только объяснял, но и расспрашивал. И его английское произношение не годилось для разведчика. Особенно же подкупало обхождение — громкий голос, ослепительная улыбка, приветливость…

Днем порой выпадали свободные часы. Курчатов шел на пляж, бросался в воду. Это было главное удовольствие — долгое, на часы, плавание по волнам, нырянье, бултыханье, недвижное, если была погода, лежание на воде. Погода стояла отличная — знойное южное лето, умиротворенное, томное, когда не ревели сирены, не хлопали зенитки, не грохотали авиабомбы. Но в тревогу и не позволяли выходить на пляж. И Курчатов, уставая энергично плыть, переворачивался на спину, покойно раскидывал руки на воде, глядел в небо, долгие минуты так лежал, не шевелясь, мягко покачивался на волне, из воды высовывались только пальцы ног да обращенное к нему лицо. Наступало особое время — одиночество, время раздумий, время трудных споров с собой. Здесь, метрах в двухстах от берега, можно было не заботиться о том, чтобы выглядеть бодрым, можно было расковать свои запоры — муку души выпустить невидимым паром наружу. «Наслаждается наш Генерал!» — ворчали физики, глядя, как недвижно лежит на воде Курчатов. Это было терзание, а не наслаждение, непрестанно возобновляемая горечь — самодопрос и самоисповедь. Над головой раскидывалось безоблачное небо, в его сверкающую синеву было больно смотреть. Курчатов, не закрывая глаз, все смотрел на небо, на север, солнце обходило справа налево, север оставался перед глазами. Там, на севере, он начинал свою научную жизнь, там и закончил ее. Нет, надо понять, немыслимо и жить дальше, если этого не понять: правильно ли поступил, что так внезапно закрыл лабораторию, так безоглядно развеял сотрудников? «Довлеет дневи злоба его!» Уж очень большая она, эта «злоба», трудная эта забота дня! Да, все правильно, каждый должен сегодня всеми силами души, ума, рук работать на фронт. Ядерная лаборатория не давала оборонного эффекта, ее надо было закрыть. Но если так, то зачем столько лет он отдал ядру? Какой результат? Ядерной энергией не овладел, ядерного котла не сложил… Всю жизнь гнался за западными экспериментаторами, иногда кое в чем догонял, но вперед не вырвался — и теперь уже не вырвется, они уходят вперед… Стало быть, вся прошлая жизнь — ошибка? Жизнь, не давшая результата? Так? Будешь ее продолжать? Будешь ее менять?

Уставая от жестоких мыслей, он поворачивался на живот и плыл на берег. Времени было достаточно, чтобы снова запереть себя на запоры. Он вылезал из воды с таким довольным видом, что каждый видел: в большую пользу идет плавание этому крупному, красивому, ладно скроенному, крепко сшитому, ослепительно улыбающемуся мужчине — всем бы такое здоровое удовольствие!

А в гостинице, придвигая бумагу, он разговаривал с женой.