Геннадий был горожанином насквозь, до последней ниточки в его экстравагантном, несколько даже опереточном пиджаке и почти пижамных полосатых брюках, похожих на американский флаг, носить которые без неловкости может только человек, с детства привыкший ощущать себя в многоликой толпе, где никому ни до кого нет дела. Надо сказать, что ощущал он себя — и в пиджаке, и в толпе — превосходно. Он всегда был занят, но занят как-то легко, неудручающе, даже свободно. Классный специалист с широкой эрудицией, он вечно выполнял какие-то заказы сторонних организаций, задыхающихся от нехватки «машинного времени», что-то им считал, кого-то консультировал, выступал на каких-то симпозиумах, читал какие-то лекции (когда он выходил из аудитории, студенты на нем повисали, как виноград), потом он мчался куда-то на день рождения, где непременно бывал избран тамадой и обязательно играл что-нибудь на свирельке, с которой никогда не расставался, носил ее во внутреннем кармане пиджака в черном бархатном чехольчике…

И все это на такси; из всех видов общественного транспорта он признавал только такси. Это влетало ему в копеечку, зато, как он сам говорил, раскрепощало, давало возможность в дороге собраться с мыслями… Впрочем, зарабатывал он довольно легко, так же легко и свободно тратил, никогда ни на что не откладывая…

И вдруг во всем этом — откуда ни возьмись — постоянно возрастающий интерес к деревне! Впрочем, интерес вполне распространенный в наши дни. Хотя бы потому, что от того, как обстоят сегодня дела в деревне, от того, какой там складывается микроклимат, зависят и наши дела в городе, наш городской климат.

Этот вот интерес и привел однажды Дубровина на работу в вычислительный центр какого-то сельскохозяйственного НИИ. Впрочем, его всегда несколько угнетала чрезмерно узкая специализация электронщика. Переход в новую для него область, называемую сельским хозяйством, позволял ему расширить круг отношений с миром, кое в чем разобраться, кое-что понять.

Этим же стремлением я и объяснял его внимание к газетной дискуссии о судьбе заброшенных усадеб в затухающих деревушках и деревнях, признанных однажды с чьей-то нелегкой руки неперспективными и лишенными в силу этой «неперспективности» всяких надежд на официальное развитие. В дискуссии все сводилось к тому, что раз уж уходят из деревни коренные ее жители и процесс этот необратим, а во многих случаях и неуправляем, то пусть бы доставались их усадьбы желающим здесь жить горожанам. Хотя бы и не всегда жить, не постоянно, а лишь летом, в отпуске, в воскресные и праздничные дни. А пенсионерам — и вовсе от холодов до холодов, — большую, стало быть, часть года. Воспитывать детей и внуков на свежем воздухе и парном молоке, ковыряться в охотку в саду, мастерить что-то в сарайчике — то есть обрести все те нехитрые радости, которых напрочь лишены городские жители, заселившие высотные муравейники крупнопанельных домов…

Геннадий даже завел специальную папку с тесемочками, куда старательно складывал вырезки из газет.

Зная его постоянную, счастливо сохранившуюся еще со студенческих лет готовность с увлечением закапываться в самые неожиданные проблемы и подходить к их изучению с профессиональной для научного работника обстоятельностью, ничего особенного или там предвещающего какие-либо перемены в его жизни за появлением папки с надписью «Дом в сельской местности» я не разглядел. Как всегда, я следил за ним с любопытством, с предвкушением какого-то нового, неожиданного для меня поворота темы. Хотя — теперь я это отчетливо понимаю — и приблизительно не представлял, куда этот его интерес может нас завести…

— Дом в деревне, — говорил мне Геннадий, — это же тебе не садовый кооператив! Со всеми его нелепостями: печку ставить нельзя, баньку и сарай — нельзя, забор — тоже не положено… А то, что можно, — тоже нельзя: попробуй выстроить дачу, если ты не строительный прораб, а дядя у тебя не снабженец… Разве что как Владимир — из фанерных ящиков…

К садово-кооперативным «товари́ществам», как их называют, непременно с ударением на «и», с некоторых пор он питал тихую ненависть.