За дочь свою ехал разобраться..

Приехал — и обомлел. От всего увиденного здесь, в сравнении с чем обида за дочку сразу оказалась пустячной. Обида за вчерашнее могла заставить Федьку разве что нахамить — продемонстрировать, что и мы, мол, не лыком шиты, на все посягательства обеспечим ответ.

Взяло за живое Федьку, задело его совсем не это.

И так задело, что ни охнуть, ни вздохнуть. Прямо как в поддых двинуло. Отчего и притих он сразу, появившись на даче у Сватова. И за стол приглашенным уселся, и даже выпил свой стакан, правда без всякого удовольствия, как если бы пролилось мимо — за отворот рубахи и на живот, отчего не изнутри обожгло, а снаружи дернуло холодом.

Задело его благополучие Ути, заметно преобразовавшее деревеньку со времен его отъезда.

И асфальт до самой реки, и мостик, да еще беседка… И воду провели, и заборы подправили, и крыши. Да все без него, без Федьки (не в том смысле, что без его участия, а в том, что не ему досталось), и даже как бы ему назло.

Оказывается, в Ути можно жить. А жить можно в Ути даже лучше, чем живет он, отсюда уехав. А это уж совсем оскорбительно.

Федору Архиповичу и Дубровин-то всегда был как заноза под ногтем: то затихнет, то снова начнет дергать. Из-за того, что Дубровин жил лучше его. И образованным был, чего Федька достичь не удосужился (трудностей здесь он особых не видел, отчего не видел и дубровинских заслуг, полагая дело вовсе не в том, чтобы учиться, а в том, как суметь на учебу пристроиться) и даже дочке своей обеспечить не сумел. Тем, как Анжела с дубровинской помощью устроилась — по индивидуальному пошиву, Федор Архипович, конечно, был доволен. Специальность жизненная, практическая — какие люди приходят кланяться! Но вместе с тем он был и уязвлен недоступностью для нее высоких сфер, как-то подчеркнутой Сватовым: ребенок, мол, поступать должен туда, куда у него головка пролазит. Работа, конечно, теперь у нее уважаемая, но все же это работа, а не образование, приносящее, как известно, уважение без всякой необходимости горбатиться. Для чего все и учатся. Со способностями дочки неудачу ее поступления в какой-нибудь институт он не связывал. А видел причину только в высокомерии Дубровина и всей его компании, отказавшейся их принять и приблизить, в их нежелании потесниться у корыта, чтобы ему, Федору Архиповичу, помочь в главной жизненной заботе: пристроить чадо как следует… Сами-то кто? Сами вырвались и на своих же плюют.

Дубровин тем более стал ему неприятен, когда начал его стороной обходить, нос воротить, как от выгребной ямы. Всех рассуждений Дубровина о промежуточном человеке Федька, разумеется, не знал, но понимал и чувствовал, какое тот ему определяет место, как если бы Федька не человеком был, а не более чем тлей, обжиравшей с веток листву. Ну, это мы еще поглядим, кто из нас тля.

А Сватов? Сватов еще хуже, это Федька сразу угадал. Вредительность его Федор Архипович нюхом учуял, еще только к его дому приближаясь, шкурой своей обожженной почувствовал, как если бы голым в крапиву угодил.

Хамским поступком по отношению к нашалившим у пруда детям Сватов подчеркнул свои барские намерения ставить всех на место. Открыто выявив к нему, Федьке, ко всему его отродью свое пренебрежение, высокомерие и даже хамство.

Едва только глянув на перемены в Ути, на эту полуголую компанию, на глупую радость городских, с граблями, лопатами и вилами копошившихся в усадьбе Сватова (с утра субботник решили было для разминки продолжить), понял Федор Архипович, что ему здесь места нет.

И граблей ему не протянули, отказавшись тем самым признать своим, и руки не подали…

Знать сватовских теорий и принципов Федька не мог, но чутье заменяет любое знание. Основываясь на чутье, он понимал, что все, ему от роду положенное, все, что он мог и должен был здесь иметь, Сватов себе присвоил, его, Федьку, отсюда как бы вытеснив, от корыта оттолкнув.