— Федька вот ни в чем не сомневается. Лупит прямо, ничего не боясь, напротив даже, себя заставляет бояться.

— Он что, не понимает, где живет? Глаз у него, что ли, нет, чтобы вокруг находить подтверждение своей логике? С тем же Птицыным он что, не вместе химичил?

Сила Федьки в том и заключалась, что шельмовал он всех и вся прямо и без обиняков. Излишней щепетильностью не страдал, в выражениях не стеснялся, мягких слов не подбирал, бил наотмашь бесхитростно, с подкупающей простотой пиная, что называется, прямо в морду лица.

Простота изложения и бесхитростность всегда подкупают.

Тем более что сражался Федька не за себя, личной выгоды не преследовал, что из его писаний любому сразу же должно быть ясным. Выступал беспощадным радетелем за всеобщую справедливость, вины за собой Федька особой не чувствовал, неловкости не ощущал. Тем более и подозрения в авторстве анонимки никем не доказаны. Да хоть бы и доказаны… Для критики нынче простор, газеты кто не читает. А оттого, что все вокруг оказались виновными, у всех рыльце в пушку, как бы автоматически выходило, что он, Федор Архипович, кругом прав. Единственный, можно сказать, радетель за справедливость. Глазенки у него хоть и мелковатые, но шустрые, с точным прищуром. Да и знал ведь, что жить можно или хорошо или честно. И если кто-то живет лучше, так лишь потому, что ловчее исхитрился. Ну и пусть бы, хотя и обидно… Но разве мы не понимаем? Так зачем же, извините, из себя высокомерие строить? Могли бы и признать его своим, чуть подвинуться, потесниться: вместе, оно ловчее, вместе бы и жили, друг дружку поддерживая, а не подставляя… А так пришлось потрудиться по части выведения всех на чистую воду…

Петра Куприяновича Птицына навестил Федька в первый же свободный день. Забот у него теперь, конечно, прибавилось, но зато сразу ощутился собственный вес, сразу восстановилась значительность. Таких высот он еще не достигал. Жаль только, что нельзя до поры публично выказать свою удовлетворенность — пройтись, как когда-то, деревней, неспешно и победно поглядывая по сторонам… А что изгнан Федька был раньше, так это теперь ему даже выгодно: Федор Архипович свое уже отстрадал, а директора-то положеньице незавидное.

Застал Птицына в конторе. Без приглашения сел, закинул ногу на ногу. Это оттого, что был одет вполне прилично — в выходное и не на рейсовом пылью давился, а прикатил на собственной  т а ч к е.

По-товарищески Федор Архипович поделился своей бедой и досадой. Впрочем, почему своей? Общие неприятности. Влипли мы, мол, с капустой этой, с картошкой и прочим. Кабанчика того, ну, помнишь? Вроде бы никто и не видел…

А сам смотрит на Птицына внимательно, изучающе: «Знает уже или нет? Дошло до него действие или я поторопился с визитом?.. А если дошло, если не поторопился, догадывается Птицын, откуда все пошло или нет?»

Кабанчика Федька на ферме сам выбирал, без свидетелей, сам по поручению отвозил его в город полезному для совхоза человеку к именинам.

— Кто же мог? — вздохнул Федор Архипович. И кулаком по столу закрутил, заерзал, как бы в порошок стирая заразу. Какие, мол, негодяи…

От разговора директор мрачнел. Нет, не поторопился Федька, подоспел вовремя. Птицына уже вызывали, кое про что расспрашивали, хотя и не объясняли причину. Особого значения он этому не придавал — хватает проверок, а вот сейчас, глядя на своего бывшего кладовщика, на то, как он на стуле восседал, понял Петр Куприянович, что начисто сгорел.

Слишком много всего набралось. Особенно с  э т и м  в одной компании. Выпер бы его из кабинета с удовольствием, но понимал, что нельзя. Слишком много знает… И беседовал с проходимцем Птицын приветливо, любезно, немного даже заискивающе.