В следующую пятницу пришел Федор Архипович. Договорились с утра в субботу и начать.

Утром собрались «мальцы», посмотрели, повздыхали и сказали, что нужен домкрат. Геннадий, сохраняя невозмутимость, поинтересовался:

— Может, не один домкрат нужен?

— Нужны два.

— А раньше что ж не сказали?

— Думали, есть…

— А еще что нужно?

— Мху сухого набрать да подсушить.

— Как насушить, когда на дворе дождь моросит?

— Можно и без мху, только поддувать потом будет. Или ветошью.

— А ветошь есть?

— Нема…

Ну и так далее…

Назавтра домкраты были (взяли в мастерских под честное слово, что к понедельнику вернем), ветошь была (Геннадий распотрошил старый матрац Анны Васильевны), но работники не пришли.

Вечером, по дороге на автобус, Дубровин зашел к бригадиру.

Дверь открыла пышногрудая и белокурая дочь Федора Архиповича. Смущенно поздоровавшись, она назвалась Анжелой.

— Папа болеют, — сообщила Анжела, как бы извиняясь.

Папа с трудом оторвался от постели, где он лежал одетый, правда без сапог, ступил (в состоянии невесомости) босыми ногами на половичок, долго рассматривал гостя, не узнавая. Узнав, испуганно пролепетал:

— Завтра начнем. — Подумав, добавил: — Или в субботу, теперь уже наточняк. — Потянулся к жбану с квасом. — Или вы меня не знаете?

— Знаем, — мрачно сказал Дубровин. — Сколько вы меня будете завтраками кормить?

Федор Архипович даже обиделся, сказано же, что наточняк.

Но и в субботу никто не пришел. Геннадий снова к Федьке (он теперь его уже только так называл). Разжалованный из Архиповичей плут пообещал бригаду собрать и привести… Пришли «мальцы» к обеду, но за работу приниматься не стали. Посидели, снова повздыхали да и признались честно: с подрубой им возиться не с руки. Деньги брать вроде незачем — женки все одно прознают, отымут. А за угощение?

— За выпивку работать грех, — убежденно сказал Федька. — Выпивку мы и за так имеем.

— Что ж раньше-то не сказали, чего волынили?

— Отказываться вроде бы неудобно… Человек, видать, хороший. Мы к хорошему человеку всегда со всей душой…

На том и расстались.

Федор Архипович с той поры к дому Геннадия приблизился.

Участие и помощь, которую он чуть не оказал городскому ученому, сделали его в собственных глазах человеком вконец ему своим. Во всяком случае, завидев Дубровина, он непременно подходил, справлялся о здоровье и новостях, спрашивал, не надо ли еще чем помочь. Вы, мол, обращайтесь, без всяких там городских сложностей. У нас, мол, это просто, всегда и всей душой. Тянулся он к Геннадию, угадывая в нем человека, который не совсем понятным и волнующим Федькино воображение образом достиг жизненного идеала и был поэтому окружен прямо сияющим ореолом.

Не получив образования из-за полной, пожалуй, непригодности к учению, образованность Федор Архипович ценил чрезвычайно высоко, понимая за ней главное в его представлении жизненное благо: возможность пользоваться, ничего не давая взамен.

Наука представлялась ему чем-то вроде большого и неисчерпаемого корыта, пристроившись у которого однажды, забот можно больше не знать. Роднила их с Дубровиным, по его представлению, общность положения в жизни, одинаковая, пусть и на разных уровнях, в разных слоях, привилегированность: оба были вполне обеспечены, ничего не производя руками, да и ничего этими руками производить не умея.