В журнале вышла подборка читательских откликов. Солидные люди с учеными степенями и почетными званиями, к слову, большей частью выходцы из села, увидели за «частным» случаем серьезную проблему. Приводились миллионные цифры миграции сельского населения в город, отмечалась далеко не полная готовность городов к ее накатывающим волнам. Городу попросту не хватает мощностей: жилья, предприятий общественного питания и быта, медицинских, детских, культурных учреждений и что самое важное — культурного, психолого-социального потенциала.

Социологи отмечали, что у выходцев из села (в сравнении с коренными горожанами) более ярко проявляются тяга к собственности, болезненность самолюбия, стремление любой ценой утвердиться, потребность отстаивать свое положение в коллективе и вообще в городе, который, особенно на первых порах, остается для них чужим.

Говорилось и о том, что недостаточная подготовленность сельских мигрантов к жизни в городе неизбежно отражается на качестве их работы.

Таким образом расставлялись акценты. В общих чертах все сводилось к тому, что не сама по себе деревня виновата в возникающих сложностях. И дело не в том, откуда человек пришел, а в том, с чем он пришел. И за чем, одно дело идти к чему-то, совсем иное — от чего-то бежать, выражая при этом свое пренебрежение. В этом пренебрежении и заключается заведомая порочность.

Вопрос, от чего именно бегут сельские жители, оставался за рамками разговора.

— Все вы толчетесь внутри замкнутого круга, говорите не столько о явлении, то есть о причинах, сколько о проявлении, то есть о следствиях. — Геннадий материалы дискуссии читал со вниманием.

Проявления тем не менее мешали спокойно жить…

Вся активная реакция общественности и в сравнение не шла с той бурей, которая обрушилась на меня со стороны начальника вычислительного центра. Предостережения Геннадия оказались провидческими: за меня принялись.

Первым делом Анатолий Иванович мне позвонил.

Энергии на том конце провода излучалось столько, что мой видавший виды, перевязанный изолентой аппарат, казалось, вот-вот задымится.

Мембрана бешено колотилась, извергая шквал оскорблений, обвинений и проклятий. Вспоминалось все. И моя личная дружба с Дубровиным, граничащая, как нетрудно догадаться, с алкоголизмом. И моя профессиональная ограниченность, граничащая, как нетрудно заметить, с тупостью и идиотизмом. И черная зависть, которую я испытываю (не могу не испытывать) к его деревянному телефону и белым «Жигулям», — даже к двум белым машинам (личной и служебной), которых у меня нет и быть не может в силу указанной профнепригодности, даже к его детям, — у меня дети, как нетрудно предположить, учатся хуже и болеют чаще, в силу их «городской рахитичности»…

Но это была лишь увертюра. Первый и необдуманный шквал.

Дальше пошли вполне обдуманные письма и даже телеграммы в инстанции. С просьбой оградить начальника от нападок участников дискуссии и их собутыльников, которыми (несомненно) являлись все, кто на очерк откликнулся. К слову, почти каждому из них были разосланы на официальных бланках не вполне официальные письма с полным джентльменским набором замечаний по поводу их профессиональной непорядочности и некомпетентности…

В конце концов Анатолий Иванович подал на меня заявление… в народный суд. Намереваясь привлечь к ответственности за преднамеренное оскорбление печатным словом.

Рассказывают, что судья внимательно изучил материал с отчеркнутыми красным фломастером местами, тяжело вздохнул и посмотрел на искателя справедливости испытующе.

— Доказать, что все это написано именно про вас, положим, вы сможете. По некоторым личным приметам… Но стоит ли вам это доказывать? — В том смысле, что доказательство такое было бы совсем не в пользу пострадавшего.