Сейчас, по моим представлениям, Дубровин должен был бы достать свирельку и заиграть. Он и достал из кармана бархатный чехольчик… Но потом отчего-то снова спрятал его.

— В том-то и дело, что, нарушив обратную связь, — закончил он свой монолог, — доверив ее вместо цены и заработной платы какому-то шалопаю Федьке, мы тем самым позволяем ему вполне процветать. Создаем над его головой вполне надежную крышу… Сидя под ней и больше всего боясь скандала, он теперь и Анну Васильевну от земли пытается отлучить. Ей уже вроде бы тоже все равно, какой свекла вырастет, — все одно под снегом пропадет…

Но с Анной Васильевной номер, не вышел. Слишком сильным в ней оказалось понимание смысла жизни и своего труда на земле, своего права на ней. И случился у них с Федькой большой скандал. Было так.

Подловил стариков Федька все на том же сене. Все с той же злополучной тачкой. Застукал Анну Васильевну с Константином Павловичем на лесной поляне, где сено, украдкой накошенное и просушенное, они погрузили на тачку — целую копну, перетянули старыми вожжами и присели рядышком, чтобы перед дорогой передохнуть.

Туг и нагрянули Федька с лесником. Поймали, что называется, с поличным. Сено предложили старикам разгрузить, тачку порешили конфисковать как средство преступного хищения. А делу надумали придать крутой оборот, чтобы другим неповадно было…

Анна Васильевна испугалась не на шутку. Бог с ним, с сеном этим, с позором даже публичным, но тачка… Тачка-то была соседская, на резиновом ходу, с рессорами. На всю Уть одна, оттого бесценная.

Кинулась Анна Васильевна Федьку с приятелем уговаривать. Пустила в ход все аргументы… Верх взял, разумеется, главный ее аргумент, сводившийся к тому, что дома у нее…

Две бутылки, так и не распечатанные прошлый раз, стояли у Федьки перед глазами как наяву. Со вчерашнего шумело в голове, в желудке было муторно.

— Вы бы, мальцы, не наказывали нас, дурней старых. Вы бы лучше нам подсобили, — заискивающе упрашивала Анна Васильевна, — я бы вас и отблагодарила… И «мальцы», не устояв, согласились. И тачку эту, будь она неладна, доверху груженную, во двор соседей Дубровина прикатили. Благо почти всю дорогу с горки… Прикатив, присели в тенечке, под яблоней, поджидая, пока хозяйка сообразит на стол.

Анна Васильевна тут и сообразила… что к чему. И не смогла хоть однажды не воздать Федьке по заслугам. Скрылась ненадолго в хлеву, будто по делу, а сама стояла без всякого дела и думала о том, что жизнь у нее из-за Федьки стала вконец невыносимой. До того дошло, что в ноги ему чуть не кинулась, угощение принять умоляла. Да гори оно все синим пламенем… Вылетела вдруг взбудораженная, всклокоченная, как согнанная с насеста курица, и давай Федьку с приятелем угощать по хребтам здоровой орясиной, выбранной в хлеву.

От угощения такого «мальцы» прямо обезумели. И рванули со двора, прикрывая головы руками, спасаясь позорным бегством.

Но не столько удары как с цепи сорвавшейся бабы были им страшны, сколько ее истошные вопли на всю деревню.

— Караул!.. Жулики!.. — кричала Анна Васильевна, огревая их спины орясиной. — Народное грабят! Шпекулянты на общественном!.. Милиция!..

А вопли страшны были Федьке не оскорблением, не унижением Федькиного достоинства, не больно уж возвышенного, а самим скандалом. Тем, что люди все это видели. И понимали все именно так, как повернула Анна Васильевна. Выставлены «мальцы» были принародно жуликами, взяточниками и ворами. А вся деревня вдруг оказалась в свидетелях.

— Милиции на них нет…

И обман Анны Васильевны стал для всех не обманом, а истиной.