– Что они тебе сдались?..

– Пойми – глядя на них – своих детей вспомнил… Зря ты, Яга так плохо к людям расположена. Конечно попадаются среди них и плохие… Но девушка эта, Оля – она же Солнышко, она же как весна вся любовью сияет. А в юноше этом Алёше – тоже великие силы дремлют. За своими детьми не уследил – грех мне конечно великий; но хоть этим помогу… Некогда мне с тобой говорить, и так уж тьма времени утеряна. Прости, прощай, не поминай лихом… – и уже направляясь к двери. – А лучше бы помогла – хоть ступу бы одолжила.

– Ступу?! – скрипуче взвизгнула Яга. – Как же – понесёт тебя, человечка моя ступа!.. Да и ветер вырвет…

– И то правда. Ну, стало быть прощай… Крак, идёшь со мною?..

Конечно древний ворон слетел со своего насеста и устроился на плече Дубрава. А когда Старец вновь раскрыл в бурлящую северным ветром и снежными полчищами ночь, то совсем поблизости прорезался звон колокольчиков, и вдруг вырвалась из тёмного, стремительного кружева тройка – в санях стоял отец Алёши – Николай–кузнец; матушка сидела рядом, заплаканная – увидев Дубрава, она заголосила:

– Алёшенька из дому ушёл! Вместе с Ольгой ушли! Помогите вы нам!

Николай старался говорить спокойнее, но и его голос дрожал:

– Мы уже носились по дороге к Дубграду – никого не встретили. Кроятся они от нас, верно… А сейчас буря эта началась… Помогите вы нам, если можете…

– Ну, хорошо, что вы приехали – а то уж думал, пешком мне что ли идти…

Когда Дубрав взбирался в сани, за спиной его протяжно загрохотало, заухало, затрещало, и разодранная чёрная тень, сразу растворилась в снежном мареве. Алёшина мама, хоть и поняла, что – это была Баба–яга – пребывала в таком страшном волнении за своего сына, что даже и не испугалась, и не удивилась.

Вот Николай–кузнец взмахнул вожжами, и тройка понесла – в одно мгновенье растворились во мраке очертания корня – и Старец невольно вздохнул – он знал, что видел его в последний раз… 

* * * 

А утром, когда Алёша был разбужен, было так:

– Ох, сынок, – говорила мать, – опять ты меня напугал, я подошла – гляжу на тебя, а ты весь бледный–бледный и губы у тебя белые! И холодный и недвижимый…

– Да ладно! – выдохнул Алеша. – …Что ты ко мне как к маленькому. Холодный и холодный – согреюсь сейчас.

Говорил он раздражённо, и действительно чувствовал раздражение: зачем это она выдернула его из сна, да в такой ответственный момент, когда он проползал по каменному щупальцу, над обрывом.

– А на груди то у тебя что – ушиб что ль какой–то?.. И холодом то каким веет…

Алёша выгнул шею, и обнаружил, что рубашка была расстёгнута, и вздымался над сердцем синий нарост – и чувствовал он как колет сердце медальон:

– Да что ты, право следишь за мною! Отставь!..

Алёша поддался порыву злобы, и в глазах его стало темнеть – со стороны же казалось, будто дикий, холодный пламень там вспыхнул. Взгляд его метнулся по горнице, и остановился на платочке, который лежал на подоконнике в розоватом сиянии восходящего дня – снова кольнуло сердце, но уже по новому, не злобой.

Соскочил Алёша с печки, подбежал, подхватил – так и есть: то было Олино рукоделье: ведь она была пожалуй лучшей (после своей матушки), швеёй в их деревне; и на этом платочке отобразила круглое озеро, да березки над ней склоненные; у одной из берёзок можно было разглядеть и её фигурку – впрочем, не ясно – потому что она почти сливалась с белейшим стволом.