Ни раньше, когда ему доводилось переспать с какой-нибудь гяуркой, ни позже, в пору своего медового месяца, не испытывал Бекир Али такого всепоглощающего желания, как той ночью. Такое же нетерпеливое желание, как ему казалось, видел он и в глазах прохожих. Создавалось впечатление, что связь, возникавшая между величественной страстью властителя и страстью каждого из его подданных, стократ усиливала эту последнюю. Возможно, для того и был придуман этот пышный праздник, чтобы всякий подданный, будь то мужчина или женщина (а у последних, по понятным причинам, воображение разгоралось еще больше: на месте мужа они представляли себе монарха), мог раз в год почувствовать общность — в чем-то очень интимном — с великим падишахом.

Бекир Али бродил, изнемогая от желания, по одной из площадей в центре города, когда раздался пушечный выстрел, возвестивший, согласно традиции, о том, что султан наконец лишил девственности свою избранницу.

Пешеходное движение мгновенно застопорилось. Люди вертели головой во все стороны, словно хотели определить, откуда донесся пушечный грохот и в какой стороне находится султанский дворец.

— Э-э… так он-таки в самом деле ее… — воскликнул подвыпивший прохожий, и поскольку никто не обратил на него внимания, он, совсем осмелев, повторил сказанное, приправив свои слова нецензурным словечком.

В воздухе были разлиты восторг, возбуждение и любопытство.

— Эй, парень, хочешь развлечься? — прошептала Бекиру Али женщина в парандже. По ее выговору было ясно, что она цыганка. Только они и могли болтаться на улице в такое время.

Не говоря ни слова, Бекир Али последовал за ней. В темном закоулке, перед тем как обнять его, она потребовала монету. Бекир Али, не задумываясь, заплатил.

— Ну и как тебе? — спросил Бекир Али, когда они поднялись с ложа любви.

— Э! — отмахнулась она. — Никак.

"Чертова цыганка!" — выругался про себя Бекир Али.

— Ну да, конечно, я ведь не падишах, — вслух сказал он.

— Что-что? — переспросила цыганка и вдруг захохотала как сумасшедшая.

— Что это ты так заливаешься? — спросил Бекир Али.

Она все хохотала, и он молча ушел. Издали, из темноты до него донесся последний отголосок ее смеха, и он прибавил шагу, словно чувствуя за собой вину.

Вместе с облегчением он почувствовал горечь. В роскошных дворцах, что высились прямо у него над головой, на шелковых простынях белокожие ханум, умащенные благовониями, занимались любовью со своими повелителями, а он, словно уличный пес, был в подворотне с цыганкой.

Чувство опустошенности вызывало нестерпимую боль, все его существо беззвучно выло. Позднее, вспоминая ту ночь, Бекир Али понял, что стремление к карьере, пронизавшее всю его дальнейшую жизнь, эта безумная жажда, ради утоления которой он готов был задушить даже собственную мать, возникло у него именно тогда.

И пока бродил он по улицам (а над головой у него вместе со страстью гасли один за другим огоньки во дворцах), ему приходили на ум слухи об огромном количестве женщин в гаремах высоких сановников — об этом толковали в грязных портовых забегаловках… До сих пор он не переставал изумляться этим сплетням.

"Боже, какими они были могучими прежде! — думал он, оторвавшись от дыры в стене. — А теперь совсем ослабели, и так во всем".

Какая-то тоска, которая обычно охватывает человека ни с того ни с сего и заставляет его спрашивать: "Да что же это со мной?..", овладела Бекиром Али.

То, что государственная машина великой Османской империи замедлила свой ход, что на всем — на декретах, чиновниках, важных государственных делах — лежала печать безмерной усталости и апатии — это замечали все, не говоря уже о Бекире Али, который двадцать с лишним лет занимал высокую государственную должность.