— Его создал Фальконе, — напомнил профессор своим ученикам. — То, о чем я говорил. Россия на краю бездны. Это очень смело! очень!

— Извините, профессор. То, что вы сказали — мысль. Голая мысль. Памятник Фальконе — гораздо глубже…

— Глубже мысли? — съехидничал профессор.

— Мысль — удел людей. Бог с нами разговаривает образами. Медный всадник — образ Гения. На взмыленной лошади — человек в смирительной рубахе. Безумный император на осатаневшей лошади, вздернутой им на дыбы…

— Почему же Петр безумный?! — возмутился профессор.

— Он бросил Россию на чертово колесо европейской истории. Мы крутимся на нем триста лет…

— Слава! — оборвал меня профессор. — Вы просто заражены политикой! Я же просил вас…

Я рассердился:

— Какая тут к черту политика?! Это же образ! Безумная душа нашего города! Наш отец — убийца собственного сына… Мы — его дети. Мы — либо новые жертвы безумного отца, либо проклявшая его безотцовщина…

— Ива-асик! — громко пропела Людмила. — Ты о литературе говори! Только о литературе!

Она теперь обнимала и Константина, и белокурого красавца, тот, положив ей голову на плечо, нагло меня разглядывал, как чокнутого… Я разозлился.

— Вся русская литература — это литература безотцовщины: Евгений Онегин, Чацкий, Печорин, Чичиков, Раскольников — сплошная безотцовщина…

— А «Братья Карамазовы»? — засмеялась Людмила.

— Замечательно! — подхватил я. — Братья еще покруче. Эти отцеубийцы! Мстители! Русская литература началась с безотцовщины, а кончилась она отцеубийцами!

Все молчали. А я смотрел на легендарный памятник. Июньская ночная полутьма уже окутала его. Он будто парил над городом. Великолепен был безумный император в смирительной рубахе. И я захотел закончить «цирк» примирением.

— На обложке каждой великой русской книги можно поместить этот памятник. Любая хорошая русская книга — о нем.

Профессор спросил:

— Слава, за что вы так ненавидите Петра Великого?

— Я жалею его, профессор. В конце жизни Петр понял, что сделал все не так… Незадолго до смерти Петр перенес в этот город мощи святого благоверного князя Александра Невского, победителя шведов и тевтонских рыцарей. Это же поворот во всей его политике!

Я даже вздрогнул внутренне. «Волшебные» цифры с математической точностью предсказали этот поворот. 1684 + 39 = 1723 год! И когда Петр этот поворот начал осуществлять, хищные лизоблюды его отравили. А завещание его скрыли… Я поразился точности расчета «волшебных цифр».

— Хорош! — поднял руку Константин. — Ты пьян, конспиролог! Если бы не было Петра — ничего бы не было! Если бы не Петр, ты бы, конспиролог, до сих пор тараканов по стенам давил в курной избе! Петр образование нам, сиволапым, привил, промышленность завел! Петр заводы открыл, фабрики… Ты что же, Ивас-сик, против технического прогресса?

— Не против, — сказал я. — Японцы уже Европу и Америку перегоняют. Но они же не начали реформы с пластической операции. Не стали же они свои косые глаза в европейские переделывать. А Безумный Император с чего начал? Бороды мужикам брил, кафтаны обрезал, колокола на пушки переливал… Дядьку своего Никиту Зотова в патриаршьем наряде на пьяной свинье по Москве возил… Он уклад весь перевернул! Он же большевик, покруче чем Ленин. Вот в чем ужас! Он Россию лишил души! До сих пор мы не понимаем, кто же мы есть… Снаружи вроде на европейцев похожи, а внутри — азиатская степь…

Людмила захохотала вдруг:

— Жорж, что ты на меня так смотришь? Боишься меня? Не бойся! Не слушай его! Ивасик пьян.