Завизжали шины: «мерседес» сорвался с места, развернулся на сплошной полосе, но шанса догнать «скорую» у него уже не было. Остальных молодчиков я не видел. Никто из прохожих не остановился, не удивился, никто не попытался узнать у других прохожих, кто что видел и что случилось. Все было проделано так быстро, что никто не успел опомниться.

Я сел на скамейку, с которой только что поднялась чета Нэгельсбах, и закурил одну из своих нечастых теперь сигарет. Нечастые сигареты стали невкусными, они похожи на самую первую, которая тоже была невкусной. Через полчаса облаченный в смирительную рубашку, пристегнутый к кровати Самарин очнется в больнице, в кладовке без окон. Я буду вести с ним переговоры, мы ведь знакомы. Велькер потребовал, чтобы обмен Самарина на детей не был заочным. Он хотел, чтобы Самарин физически ощутил свое поражение. «Иначе он никогда не оставит меня в покое».

5

В темноте

Когда я пришел к Самарину, он лежал с закрытыми глазами. Места для стула не было, я прислонился к стене и стал ждать. Он был в смирительной рубашке и ремнями пристегнут к кровати.

Потом он открыл глаза, и я понял, что закрыл он их только для того, чтобы, как собака, нюхом почуять, на слух определить, в каком я настроении и чего от меня ждать. Он смотрел на меня не мигая и не говоря ни слова.

— Велькер хочет получить своих детей. Поменять вас на них. И еще он хочет, чтобы вы окончательно и бесповоротно убрались из его жизни — и из его банка.

Самарин улыбнулся:

— Чтобы в мире все встало на свои места. Верхи у себя наверху, низы — у себя внизу.

Я ничего не ответил.

— Как долго вы намерены держать меня здесь?

Я пожал плечами:

— Сколько понадобится. Этим помещением никто не пользуется. Если будете вести себя неподобающим образом, вас напичкают таблетками, доставят к судье, и тот отправит вас в психушку. Хотя вас, как убийцу, следовало бы отдать под суд. Возможно, позже так и случится.

— Если в ближайшее время я не вернусь к своим людям, они отыграются на детях. Мы так условились: если со мной что-нибудь случится, детям тоже несдобровать.

Я покачал головой и оторвался от стены:

— Вам надо подумать. Я вернусь через час.

В сестринской Филипп, Фюрузан и вторая сестричка пили коньяк. Фюрузан смотрела на Филиппа влюбленными глазами. Ее подружке льстило, что ее взяли на дело, суть которого она до конца не уловила, но которое, по всей видимости, было крайне серьезным и опасным. Филипп, опять превратившийся в легкомысленного, обаятельного бахвала, снова и снова переживал свой триумф:

— Какой у него был взгляд, когда он почувствовал укол! А как фрау Нэгельсбах лежала на земле! А как быстро все было сделано — минута в минуту! А как мы промчались с сиреной и мигалкой!

Велькера напряжение отпускало очень медленно. У водонапорной башни он молча сел на скамейку рядом со мной. Через несколько минут мы уже были в такси, которое Нэгельсбах послал к нам от стоянки. Прежде чем поехать в больницу, мы покружили по Мангейму, чтобы убедиться, что никто нас не преследует. Всю дорогу бледный Велькер молчал, забившись в угол. Теперь он слушал Филиппа так, словно не верил своим ушам.

— Можно мне тоже коньяку?

Когда прошел час, я вернулся к Самарину.

— А мои деньги?

— Ваши деньги?

— Согласен, мне принадлежит лишь часть. Именно поэтому я не могу от них отказаться. Мои… деловые партнеры меня не поймут, если пропадут их деньги.

— Если с деньгами вы уберетесь дальше, чем без них, Велькер не будет иметь ничего против, забирайте. Но лучше я у него спрошу.

Велькер отмахнулся:

— Ради бога! Не нужны мне его грязные деньги! Если я их найду, отдам на благотворительность.