Прежняя жена, с которой он сошелся вновь, работала в милиции, преодолела несколько служебных ступеней и уже носила погоны подполковника, — находилась, скажем так, в чинах. А муж имел чины только лагерные, что, соответственно, было отмечено разными наколками на предплечьях и груди.

Поскольку они проходили по разным, надо заметить, ведомствам, то с женой у Анатолия иногда случались, говоря языком современных молодых людей, "тёрки", они не понимали друг друга, и тогда Ширяев уходил ночевать к кому-нибудь из друзей.

Комплекцию жена имела примерно такую же, как и Анатолий, размеров была больших, плюс ко всему, женщина эта страдала сахарным диабетом. Болезнь трудная в одолении и страшная, некоторые люди боятся диабета больше, чем инсульта, — слишком уж жестока бывает "сладкая болезнь".

После очередной ссоры Толя гордо удалился к друзьям, а у жены от расстройства случился приступ. Лекарство надо было принимать немедленно, но бедную женщину словно бы сковало невидимым железом по рукам и ногам, даже пошевелиться не могла — ее парализовало.

Так она и не сумела дотянуться до коробки с лекарствами.

Утром ее нашли в квартире мертвой.

Ширяев почернел от горя. Геннадий думал, что "почернеть от горя" — это обычное литературное преувеличение, словесный образ, на самом же деле нет: Ширяев сделался черным. Несколько дней не выходил на работу, пришлось искать ему подмену, Геннадий взял это на себя, прикрыл своего чилийского "корефана", и вообще очень сочувствовал ему, предложил помощь, хотя как помочь человеку в преодолении такого большого горя, не знал. Да и не только Москалев не был по этой части сведущ, путался в поворотах — многие не знали.

На работу Ширяев так и не вышел, не получилось… Смерть жены добила его окончательно. Однажды утром, уже после похорон, он не сумел встать с постели. Любая попытка распрямиться, свесить ноги с кровати вызывала в груди резкую боль, — очень резкую, терпеть невозможно, — Ширяев сжимал зубы, сдерживал рвущийся наружу крик.

Приехавшая бригада "скорой помощи" поставила невеселый диагноз: инфаркт.

Вес Анатолий имел такой, что поднять носилки с ним могли только четыре санитара, — сто двадцать семь килограммов, настоящая скала, в машинах же "скорой помощи" такое количество санитаров просто не предусмотрено; в общем, с трудом доставили его до больницы, подняли на четвертый этаж и препроводили в кабинет дежурного врача.

Тот работал с целой бригадой и немедленно, как и всякому другому инфарктнику, выдал целый ряд запретов, среди которых не было только одного — не дышать, а так все было: не ходить, не стоять, не сидеть, не делать резких движений, не смеяться, не плакать, не напрягаться, сидя на толчке, не кричать, чтобы от натуги не лопнуло сердце и так далее.

Слушал, слушал эти наставления Толя Ширяев, вникал в слова, — а может, уже и не вникал, и лицо его делалось каким-то деревянным, неподвижным, — потом неожиданно поднялся с кушетки, на которую его уложили, могучей рукой отодвинул в сторону санитара, готовно подскочившему к нему, чтобы помочь, но Ширяеву это совсем не было нужно, точнее — нужно, но не это.

— Не мешай! — вздохнул он, выдохнул хрипло, морщась от боли, возникшей внутри, и бегом сорвался с места, направляясь к окну, на ходу набирая скорость, сипя и спотыкаясь… Чем ближе подбегал он к окну, тем быстрее работали его ноги, движение делалось необратимым, неостановимым: остановиться уже не было дано.

Да и находился Ширяев уже не здесь, не в этой затрапезной больнице, почему-то пахнувшей свежей известкой…

Со всего маху, с силой пушечного снаряда, он всадился в раму окна и вынес ее наружу. Вместе с ней он ушел вниз, на асфальт, которым была покрыта площадка перед больницей.