Гиршл играл с сыном, изобретал для него всякие забавы. Нисколько не напоминая своего дядю по отцовской линии, в честь которого назвали его ребенка, он все же сочинил для него и напевал такой стишок:

Прав был Шиллер, когда сказал, что нет в мире человека, который не писал бы в молодости стихов. Шиллер, возможно, имел в виду нечто более талантливое, но лучше сочинять такие стишки, чем называть собственного сына сиротой.

Иногда Гиршл заглядывал на конюшню к Стаху, который ухаживал за лошадьми или награждал пинками собак. Собаки понимали, что у Стаха бывают свои неприятности, и позволяли ему вымещать их на себе. Этого нельзя сказать о кормилице, отвесившей ему пощечину, когда он позволил себе фамильярности. Раньше между ней и Стахом существовало полное взаимопонимание, но с тех пор как она пожила в городе, вкус ее стал более утонченным.

Мина много времени проводила с матерью. Берта отлично готовила, и Мине хотелось поучиться у нее. Однако в какой-то момент она решала, что ей нужно проветриться, и выходила на прогулку с Гиршлом.

В Маликровике выпал снег, воздух был свежим и бодрящим. Ушки у Мины порозовели, простуды она не боялась.

Снег хрустел у них под ногами и будто пел. Вскоре выяснилось, что это поет не снег, а скрипочка слепого музыканта, сидевшего прямо на снегу, скрестив ноги. Конечно, это никак не мог быть один из тех нищих, о которых в свое время рассказывал д-р Лангзам (Гиршл всегда представлял себе их сидящими на солнцепеке). Его мелодия, грустная и нежная, как бы не имела ни начала, ни конца. Гиршл и Мина стояли, не шевелясь.

Внезапно Гиршл схватил Мину за руку и странным резким тоном потребовал:

— Пойдем!

Сделав несколько шагов, он вернулся и бросил музыканту монету. Если бы нищий мог видеть, он удивился бы щедрости Гиршла: никто никогда не подавал ему такой крупной монеты.

Бог знает, почему Гиршла вдруг охватывало беспокойство. Порой он был счастлив, порой печален и во всем доходил до крайности. Постепенно он успокаивался.

Однажды Гиршлу пришло в голову, что Мина училась игре на фортепьяно, но ни разу не просила его купить пианино, чтобы она могла продемонстрировать ему свое умение. Мало интересуясь музыкой, он был благодарен ей за то, что она пощадила его.

XXXVII

Дважды в Шибуше останавливался поезд, привозивший в город новых людей. Надо сказать, особых различий между ними не существовало, если не считать, что кто-то был одет побогаче и почище, а кто-то победней и погрязней, один говорил «цва» вместо «цвай», другой — «цвай» вместо «цва». Изредка на станции выходили пассажиры, прибывшие из-за границы, хорошо одетые и говорившие с иностранным акцентом.

Арнольд Цимлих не был новым человеком для шибушцев — они уже видели его на свадьбе у Мины с Гиршлом. Предприятие Цимлиха в Шибуше расширялось, что, впрочем, неудивительно, если посчитать, сколько кур рылось в здешних мусорных кучах. Куры не задумывались над тем, что заставляет их рыться на свалках и нести яйца. Зато те, кто их выращивал, прекрасно знали, что каждое яйцо снесено для герра Арнольда Цимлиха, проживающего в Германии. Покупатели этих яиц были столь же нелюбознательны, как и куры: ведь для того, чтобы съесть яйцо, совсем необязательно знать, где оно снесено. Хотя, если бы немец стал есть яйца, снесенные, допустим, в Китае, у него мог бы появиться косой разрез глаз. Яйца из Шибуша такой опасности в себе не таили, у шибушцев глаза были преимущественно большие и голубые.

Как уже было сказано, Арнольд Цимлих написал Боруху-Меиру, что в Рождество, когда магазины будут закрыты, он навестит Гедалью в Маликровике. Как истинный немец, он сдержал свое слово.

В доме Гедальи царило веселье. Борух-Меир и Цирл приехали в Маликровик повидаться с его обитателями и их гостем. Берта на этот раз превзошла сама себя, продемонстрировав свои кулинарные таланты.