— Я могу привести и другое, более существенное, — сказал Моллет. — По моей информации, на поздних стадиях разработки «сюжета» проводилось нечто вроде репетиций, и эти репетиции проходили в месте или в непосредственной близости от места, где преступление впоследствии было действительно совершено. Далее. Эти репетиции воображаемого преступления проходили в то самое время дня, когда случилось настоящее преступление, и включали в себя слежку за передвижениями сотрудников учреждения, в том числе и мисс Дэнвил. В сущности, если не считать того, что настоящее преступление произошло в другом конце коридора и оказалось направленным на другое лицо, во всем остальном оно точно соответствует разработанному в «сюжете» плану. Что вы можете сказать на этот счет?

— Две вещи, — без колебаний ответил Иделман. — Первое. Насколько мне известно, репетиции, о которых вы говорите, были именно репетициями и ничем более. У меня и мысли не было, что эта игра может воплотиться в жизнь. Да и в поведении других участников я никогда не замечал ничего, что указывало бы на наличие злостных намерений. Второе мое соображение состоит в следующем. Все эти совпадения являются естественными. В конце концов, мы с максимальной долей реализма продумывали возможность совершения преступления. Для такой возможности требовалась изоляция в критический момент мисс Дэнвил, которой мы предназначили роль убийцы. Любой, кто планировал убийство самой мисс Дэнвил, естественно, думал в этом же направлении.

— Это интересное соображение… — начал было Моллет, но Иделман не дал себя перебить.

— Кроме того, — продолжил он, — не обязательно даже предполагать, что два человека думали одинаково. Мы не делали секрета из своей затеи. А поскольку Вуд постоянно все записывал и повсюду оставлял свои записи, любой работающий в его департаменте мог на них наткнуться. Я сам как-то обнаружил такой листок в одной из его папок. Но я, кажется, вас перебил. Простите, вы хотели что-то сказать.

— Ваше последнее замечание лишь подтвердило то, что я хотел сказать, и это свидетельство тому, что вы человек незаурядного ума.

Иделман слегка поклонился, выражая вежливое согласие.

— А поскольку это так, — продолжил инспектор, — было бы честнее, если бы и вы со мной обращались как с человеком разумным.

— Надеюсь, я так и поступаю, инспектор.

— Я не поверю в то, что вы поступаете именно так, до тех пор пока вы мне не объясните, какую роль вы играли в затее, которая на первый взгляд представляется абсолютно дурацкой тратой времени. Признаться, ваше поведение кажется совершенно иррациональным. Я еще могу понять такую женщину, как миссис Хопкинсон, которая готова делать что угодно ради, как она выражается, розыгрыша, хотя даже ей эта игра, похоже, наскучила задолго до ее окончания. У мистера Вуда как у писателя мог быть свой профессиональный интерес. Но что, скажите на милость, находили вы в этой глупой игре? Если не считать наблюдений над весьма жестоким экспериментом, жертвой которого была мисс Дэнвил, какой интерес мог быть у вас?

Минуту-другую Иделман молчал. Казалось, он размышляет, и улыбка, озарявшая его лицо, позволяла предположить, что его размышления забавны.

— Да, видимо, мне следует объясниться начистоту, — пробормотал он наконец, потом решительно сказал: — Известно ли вам, что, когда вы попросили меня встретиться с вами, я понятия не имел, что речь пойдет о мисс Дэнвил?

— Не имели?

— Не имел. Я думал, вы разгадали, зачем меня занесло в этот фокус-покус с «сюжетом».

Последние слова он произнес с явным удовольствием.

— Все началось, для меня во всяком случае, когда я увидел дело Бленкинсопа, — продолжал он.