— Разве я не говорил тебе, что все люди всего лишь люди, в какую бы шкуру ни рядились?

18

Уложив близнецов и пожелав им доброй ночи, Энн спустилась вниз. Парадная дверь была открыта в теплые летние сумерки, в озере отражалось темнеющее небо с первыми робкими звездочками. Из гостиной слышались голоса, но ее влекло полное молчание и покой в природе. Она подошла к двери и ощутила прохладу ночного бриза после жаркого дня. Ветер развевал нежный шифон ее платья, как будто хотел подхватить и унести из этого мира в таинственную неизвестность. Она ощущала в себе какую-то неудовлетворенность, словно чего-то ожидала, но чего, не знала сама. Может быть, это было просто предгрозовое состояние природы, а может, что-то личное, касающееся только ее жизни.

«Я становлюсь чувствительной», — подумала Энн, но все же не смогла двинуться и только тесней прижалась к серым камням.

Она вспоминала о волнующих событиях последних недель, думала о свекрови: враги стали друзьями. И Вивьен не выходила у нее из головы — она недавно поговорила с ней по телефону. В Лондоне Вивьен «охотилась на чердаки», как сказала она со смехом, но при этом в ее голосе слышались гордость и волнение. Энн знала, что какой бы бедной ни была квартира, в которой они с Доусоном будут жить, Вивьен сделает ее теплым домом, потому что любит и любима. «Какие они счастливые!» Энн невольно вздохнула. В ее столе лежали два письма — одно от Доусона, другое от Вивьен. Они написали ей, чтобы поблагодарить и сказать, что своим будущим счастьем они обязаны ей и что никогда этого не забудут. Энн чувствовала себя счастливой, читая эти письма, она знала, что написаны они от души и с любовью.

Как много произошло за последние дни!

Но Энн не могла не думать, что ее собственная жизнь осталась прежней: она и Джон все еще были чужими, просто знакомыми, которые при встрече вежливы и предупредительны, но лучше друг друга так и не узнали.

После откровений леди Мелтон Энн старалась увидеть Джона в новом свете, но это было трудно. Одно дело представлять себе одинокого маленького мальчика, лишенного любви и привязанности и взамен в качестве утешения имеющего лишь великое историческое здание и славное имя. И Энн по-матерински тосковала по этому малышу, страстно хотела взять его на руки и увидеть свет любви на его лице и ощутить тепло его губ на своих щеках.

Но стоило вспомнить, что этот мальчик стал серьезным замкнутым Джоном, которого она так непостижимо боялась, — и это было уже совсем другое дело. Не было никакой пользы уговаривать себя — она боялась его. Энн знала это по внутренней дрожи, которую ощущала, как только он входил в комнату. Она знала это по напряжению всего тела, по биению пульса даже при воспоминании о том странном и таинственном визите в ее спальню, когда он думал, что она спит.

Ей было любопытно, приходил ли он еще. И часто по ночам она лежала, глядя в темноту, ожидая услышать щелчок открываемой двери. Но если он и приходил, она его больше не видела, и по утрам никто ее не тревожил.

«Чего я жду?» — спросила себя Энн и прогнала этот вопрос: он неизбежно вызывал в ее памяти лицо Вивьен, воодушевленное, трепетное, озаренное светом, который дает только любовь.

Темнело. Деревья в парке сливались с глубокими тенями. Озеро под мрачным небом приобрело цвет расплавленного серебра. Энн повернулась, чтобы войти в дом, и в этот момент дверь гостиной открылась. Чарлз вышел в холл.

— Энн! — воскликнул он. — Я думал, куда вы делись. Я иду искать вас.

— Я вам нужна? — спросила Энн.

— Вы мне всегда нужны, — ответил Чарлз, — но особенно сейчас.