Здесь же, в доме, который, пусть и привели в порядок, ожидая хозяев, все одно всё было не так и требовало матушкиного пригляду, а потому про гувернантку и не вспомнили, предоставив Лилечку заботам Акулины. А та вполне искренне полагала, что главное в ребенке — чтобы он был накормлен и погулян.

Ела Лилечка плохо, хотя и старалась не огорчать нянюшку, но еда в нее не лезла, несмотря на искреннее желание угодить. С прогулками тоже не задалось — уставала она, пусть и не так сильно, как в столице, видать, помог свежий воздух, но все-таки изрядно. И сил ее хватало лишь на то, чтобы в сад выйти и на лавочке посидеть.

Но, может, господин Дурбин, которого батюшка нанял в сопровождение и личные врачи, ибо, может, свежего воздуху в Канопене и хватает, а вот хороших целителей совсем даже наоборот, что-то да сделает? Не даром же он все утро с Лилечкою провел, щупая и поворачивая, заставляя то садиться, то руки поднимать.

И в рот лез.

И в глаза.

И заставил с полчаса стоять, держа в руках серебряное блюдце. Сперва даже интересно было, Лилечка в блюдце гляделась, думая, что, если б еще к нему яблочко наливное дали, глядишь, и вправду покатилось бы. Блюдце было красивым.

Но тяжелым.

И с чудесами не спешило, но Лилечка старалась.

— …к моему огромному сожалению, вынужден констатировать, что энергетические каналы по-прежнему нестабильны. Улучшения есть, все-таки местный фон куда спокойнее, однако они не столь велики, — голос у господина Дурбина был громким, раскатистым, и в библиотеке ему явно было тесно. Вот он и вырывался за дверь. — Амулеты, конечно, сдерживают регресс, но… боюсь, единственное, на что они способны — замедлить падение.

— Боги, — всхлипнула матушка, и голос ее тонкий растаял в коридоре. — И… что будет потом?

— Анна!

— Я должна знать! Я… я имею право!

— Можно обратиться к ведьмам, — заметил господин Дурбин.

— Пытались, — батюшка говорил печально. Он всегда-то, сколько себя Лилечка помнила, был печален, и от этой вот печали его ей самой становилось грустно. И она, забывая про правила поведения юных барышень, подходила к батюшке, обнимала его и прижималась крепко-крепко, надеясь, что хоть так утешит.

А он еще больше печалился.

— Они сказали, что уровень дара не так и велик, и что… поздно уже, что… следовало раньше, — а вот матушка всегда менялась, она то начинала веселиться, но как-то так, неправильно, то вдруг плакала, и тогда Лилечка чувствовала себя виноватою.

— Это да… чем шире каналы, тем выше вероятность внешней стабилизации. К сожалению, в вашем случае болезнь заметили не сразу, — в голосе господина Дурбина прорезались рычащие нотки, будто он на кого-то злился.

Уж не на Лилечку ли?

— И… сколько нам осталось?

— Полгода… год… полтора от силы, если вовремя менять амулеты. Но… она ничего не почувствует.

И Лилечка вдруг поняла, что говорят о ней.

Что это ей осталось полгода.

Или год.

Полгода — это много, это… до самой зимы с ее Переломом и елкою, которую они с маменькой и батюшкой украсят расписными пряниками и орехами в золоченой фольге. А после Перелома, на утро, под елкой Лилечка найдет подарок.

И…

Стало вдруг страшно. До того, что руки похолодели. И ноги. И Лилечка отступила от двери, закрыла уши ладонями. Бежать… она никогда-то не бегала, не хватало сил, но вот теперь захотелось вдруг. И она спешно спустилась по лестнице, прошмыгнула мимо горничной, что чистила старый камин и, кажется, ругалась. Оказавшись на улице, Лилечка зажмурилась от слишком яркого солнца.