|
- Чему же вы удивляетесь? - спросила она, заставив его снова сесть. - Такова и моя любовь. Прокурор понял тогда этот аргумент ad hominem! <К человеку (лат.). Доказательство применительно к данному лицу.>. И не мог сдержать слезы, - он, только что подписавший человеку смертный приговор! Пресыщенность Лусто - эта ужасная развязка незаконного сожительства - проявлялась в тысяче мелочей, подобных песчинкам, ударяющимся в цветные стекла беседки, где мы предаемся волшебным грезам любви. Эти песчинки, обращающиеся в камешки. Дина заметила только, когда они приняли размеры булыжника. Г-жа де ла Бодра наконец вполне поняла Лусто. - Это поэт, - говорила она матери, - поэт, совершенно беззащитный против несчастья, малодушный из лени, а не от недостатка любви, и чересчур падкий на чувственные наслаждения; он как кошка, но можно ли ненавидеть кошку? Что станется с ним без меня? Я помешала его браку, у него нет будущего. В нищете талант его погибнет. - О моя Дина! - воскликнула г-жа Пьедефер. - В каком аду ты живешь!.. Какое чувство даст тебе силу устоять?.. - Я буду ему матерью! - сказала она. Бывают ужасные положения, когда человек на что-нибудь решается лишь после того, как друзья заметят его позор. Он идет на сделку с самим собой, пока ему удается ускользнуть от критика нравов, являющегося в роли обвинителя. Г-н де Кланьи, с неловкостью patito <Влюбленного (итал.).>, только что сделался палачом Дины! "Я хочу сохранить мою любовь и буду тем же, чем была госпожа Помпадур, которая хотела сохранить свою власть”, - сказала она себе, когда уехал г-н де Кланьи. Слова эти ясно говорят о том, что ей тяжко становилось нести бремя любви и что любовь эта превращалась в труд вместо отрады. Новая роль, взятая на себя Диной, была страшно мучительна, но Лусто не облегчал ее исполнения. Когда ему хотелось уйти после обеда, он разыгрывал очаровательные сценки дружбы, говорил Дине слова, полные нежности; он водил свою подругу на цепи ее рабского чувства, а когда эта цепь натирала наболевшее место, неблагодарный спрашивал: “Разве тебе больно?" Эти лживые ласки, это притворство подчас приводили к оскорбительным последствиям для Дины, которая еще верила возвратам его нежности. Увы! Мать с постыдной легкостью уступала в ней место возлюбленной. Она чувствовала себя игрушкой в руках этого человека и наконец сказала себе: “Ну что ж, пусть я буду его игрушкой!”, находя в этом острое наслаждение, отраду приговоренного к смерти. Эта сильная духом женщина при одной мысли об одиночестве чувствовала, что мужество покидает ее. Она предпочла терпеть заведомую, неизбежную пытку жестокой близости, только бы не лишиться радостей любви, тем более восхитительных, что рождались они посреди колебаний, в ужасной борьбе с самой собой, из “нет”, обращавшегося в “да”! Каждое мгновение становилось найденной в пустыне каплей солоноватой воды, которую путешественник пьет с большим наслаждением, чем если бы это было лучшее вино за княжеским столом. Гадая в полночь, вернется он или не вернется. Дина оживала, только заслышав знакомый звук шагов Этьена или узнав его звонок. Нередко она прибегала к сладострастью, как к узде, и находила удовольствие в борьбе со своими соперницами, стараясь ничего не оставить им в этом пресыщенном сердце. Сколько раз переживала она трагедию “Последнего дня приговоренного”, говоря себе: “Завтра мы расстанемся!” И сколько раз одно слово, один взгляд, одна нечаянная ласка вновь возвращали ее к любви! Временами это бывало ужасно. |
